Почему нужно серьезно относиться к реакционному праву

Оглянитесь вокруг. Дональд Трамп теперь является президентом Соединенных Штатов, победив в кампании, разрушившей саму либеральную демократию, и теперь возглавляет администрацию, укомплектованную частично приверженцами политической философии, в значительной степени чуждой мейнстриму американской политики. В России Владимир Путин привел свою страну от посткоммунистического капитализма к новому и популярному царству, усиленному национализмом и благословляемому возрождающейся православной церковью.Великобритания, где зародилась идея свободной торговли, уходит с крупнейшего свободного рынка на планете из-за опасений, что национальная идентичность и суверенитет находятся под угрозой. Во Франции реконструированная неофашистка Марин Ле Пен только что заняла место в финальном туре президентских выборов. В Нидерландах антииммигрантские правые стали вторыми по популярности получателями голосов — новой высшей точкой нелиберализма в этой некогда известной либеральной стране. Австрия едва не избежала назначения неореакционного президента на двух прошлогодних выборах.Японию возглавляет правительство, пытающееся реабилитировать свое имперское националистическое прошлое. В настоящее время Польшей управляет нелиберальное католическое правительство, которое расчленяет ключевые либеральные институты. Турция превратилась из решительно светского государства в государство, управляемое сильным исламским деятелем, чьи полномочия были зловеще увеличены в результате референдума. Израиль перешел от светского социализма к чистому этнонационализму.

Мы живем в эпоху популизма и демагогии. И да, в этом смешались расизм и ксенофобия.Но то, что мы также наблюдаем, как мне кажется, является явным возвращением отличительной политической и интеллектуальной тенденции с глубокими корнями: реакционизма.

Реакционизм — это не то же самое, что консерватизм. Это гораздо более крепкий напиток. Реакционная мысль начинается обычно с острого отчаяния в настоящий момент и воспоминаний о прошлом золотом веке. Затем он постулирует момент в прошлом, когда все пошло к черту, и предлагает вернуть все к тому, чем они были когда-то. Это не просто консервативное предпочтение вещей такими, какие они есть, с некоторыми отступлениями, но страстное отвращение к статус-кво и желание вернуться в прошлое в одном эмоционально катарсическом бунте.Если консерваторы пессимистичны, то реакционеры апокалиптичны. Если консерваторы ценят элиты, реакционеры испытывают к ним презрение. Если консерваторы верят в институты, реакционеры хотят их взорвать. Если консерваторы склонны сопротивляться слишком радикальным изменениям, реакционеры хотят революции. Хотя потребовалось время, чтобы проявить себя, сегодняшняя республиканская партия — от республиканской революции Ньюта Гингрича до сегодняшней Эры Трампа — не является консервативной партией. Это реакционная партия, которая сейчас находится на пике своего политического могущества.

Реакционный порыв, конечно, не нов в истории человечества. Всякий раз, когда человеческая жизнь резко и внезапно менялась на протяжении эонов, всплывал реакционизм. Он появился в раннем Новом времени со свирепостью католической контрреформации в ответ на появление протестантизма. Его архетипический момент наступил после Французской революции, когда монархисты и католики оценили ущерб и попытались воскресить прошлое. Его самое мрачное воплощение в Америке произошло после Реконструкции, как реакция на победу Севера в Гражданской войне; Спустя столетие, после успеха движения за гражданские права, оно вспыхнуло среди белых избирателей «молчаливого большинства» Ричарда Никсона.«Маятник всегда колеблется. Иногда он возвращается назад с необычной скоростью и мощью.

Сегодня вы почти можете почувствовать перегрузку. На что реагируют реакционеры этого поколения? Они, как всегда, реагируют на современность. Но их нынешняя реакция пропорциональна ошеломляющим темпам изменений в современном мире. На каком-то глубоком, интуитивном уровне они реагируют на ощущение, что они больше не контролируют свою жизнь. Они видят, как неумолимые волны глобализации, свободной торговли, мультикультурализма и массовой иммиграции подрывают их чувство национальной идентичности.Они считают, что глубокие сдвиги в мировой экономике поощряют высокообразованные, многокультурные анклавы и наказывают более однородные в расовом и культурном отношении рабочие классы. И они восстают против укоренившейся власти элит, которые, по их мнению, рефлекторно поддерживают все вышеперечисленное.

Я знаю, почему многие хотят отвергнуть все это как простую ненависть, а некоторые из них, безусловно, таковы. Я также понимаю, что знакомство с идеями этого движения — непростая задача в нашем нынешнем политическом климате.Среди многих либералов есть понятный импульс поднять мост, лишить определенные идеи доступа к респектабельному разговору, предотвратить «нормализацию» определенных концепций. Но нормализация уже произошла — в основном благодаря избирателям на всем Западе — и сознательное закрытие глаза на самое мощное политическое движение на данный момент не заставит ее исчезнуть. В самом деле, чем больше я читаю сегодняшних более серьезных реакционных писателей, тем больше убеждаюсь, что они гораздо больше созвучны текущим глобальным настроениям, чем сегодняшние консерваторы, либералы и прогрессисты.Меня отталкивают многие из их тем — и в то же время меня привлекает их безошибочная актуальность. Иногда я даже испытываю искушение разделить точку зрения Джорджа Оруэлла на неореакционеров его возраста: хотя они иногда могут извергать опасную чушь, они умнее и влиятельнее, чем мы думаем, и это «вверху». в каком-то смысле они правы ».

Я встретил Чарльза Кеслера в марте идиллическим солнечным днем ​​в Пасадене, Калифорния, где он живет.У него тихая, задумчивая фигура, с копной седых волос и ошеломленной улыбкой на лице. Он вырос в Западной Вирджинии, с мамой-школьной учительницей и отцом, который владел продуктовым магазином. Он сказал мне, что они были консервативными в культурном и политическом отношении. Сейчас он профессор в Claremont McKenna, где он сосредотачивается на корнях специфически американского консерватизма, примером которого является его чтение отцов-основателей. (Он редактор очень популярного издания The Federalist Papers.) Он также редактирует Claremont Review of Books, — небольшую консервативную версию New York Review of Books , которая привлекла внимание сначала в своей критике войны в Ираке Джорджа Буша, а затем в прошлом году, когда она вышла. в поддержку Дональда Трампа, когда весь республиканский истеблишмент пытался его уничтожить. Наряду с The American Conservative и новым ежеквартальным отчетом American Affairs, теперь является центральным форумом для многих настроений, которые помогли Трампу победить на посту президента.

Что, черт возьми, делал такой профессор, как Кеслер, поддерживая человека, который едва прочитал книгу в своей жизни, кажется, думает, что Фредерик Дуглас все еще жив, и который продержался менее нескольких секунд на семинаре Кеслера? Он слегка оборонительно улыбнулся. Он прекрасно осведомлен о явных недостатках Трампа — его «грубости, гневе и эгоизме», как он писал. Он признал, что Трамп искал работу, «к которой все — все — согласны, что он явно не готов». Даже когда мы встретились, он утверждал: «Я не знаю, насколько он серьезен.И все же он все еще делал ставку на деспотичного, недисциплинированного, импульсивного бывшего демократа.

Он объяснил, что это был акт отчаяния. В классической реакционной манере он считает, что мы переживаем кризис американской демократии. Консенсус Клермонта (чтобы дать имя этому направлению мысли) утверждает, что под покровом конституционной демократии нами фактически управляет мягкий деспотизм постоянных экспертов, бюрократов, ученых мужей и ученых, которые игнорируют большинство американского народа.Эта элита поощряла вызывающие разногласия социальные преобразования в стране, привела нас к катастрофическим войнам и вызвала углубляющийся экономический кризис для среднего класса. Поэтому любой — любой — кто мог бросить вызов власти этой элиты, был находкой.

Мировоззрение Кеслера основано на идеях политического философа 20 века Лео Штрауса. Идиосинкразический гений Штрауса не поддается простой характеристике, но вы можете возразить, как это сделал Марк Лилла в своей недавней книге The Shipwrecked Mind , что он был реакционером в одном конкретном смысле: еврейский беженец из нацистской Германии, Штраус рассматривал современность как рушащуюся в нигилизм. а вокруг него релятивизм и варварство.Его ответ заключался в том, чтобы вернуться в далекое прошлое — к работам Платона, Аристотеля и Маймонида среди других — чтобы увидеть, где Запад пошел не так, и как мы можем избежать ужасных преступлений 20-го века в будущем.

Одним из ответов была Америка, где Штраус в конце концов нашел свой дом в Чикагском университете. Некоторые из его учеников, в частности, покойный профессор Гарри Яффо, считали Декларацию независимости Америки, в которой утверждается самоочевидная истина равенства людей, высшей точкой цивилизации в человеческом самопонимании и политических достижениях. .Они считали, что это возродило древнегреческую и римскую концепции естественного права. Да, они увидели парадокс того, что свидетельство свободы человека было построено на его противоположности — рабстве, но как только конституционные поправки после Гражданской войны были ратифицированы, они поверили, что американский конституционный порядок фактически установлен навсегда и что ограниченное правительство существовавшие в конце 19 — начале 20 вв. принципиальных изменений не требовали. (Яффо сделал исключение для Закона о гражданских правах 1964 года, который, по его мнению, был единственным способом обеспечить соблюдение поправок, внесенных после Гражданской войны, против сопротивления южан.)

Таким образом, расширенное правительство прошлого века, всерьез начатое Вудро Вильсоном, было неконституционным и антидемократическим захватом власти образованной элитой. Кеслер и многие из его соратников из Кларемонта считают, что демократия лучше всего осуществляется на местном уровне в соответствии с «непросвещенными» взглядами граждан или напрямую через членов Конгресса, не обремененная слоями бюрократии, исполнительным распоряжением и контролем над государством. централизация современных правительств. Они называют этот постоянно растущий аппарат «административным государством» и ненавидят его не столько за то, что он сдерживает экономический рост (как это делают многие консерваторы), сколько за то, как он создает своего рода политическую тиранию — правящий класс, который может обеспечить его мораль и политические предпочтения через регулирование исполнительной власти.Например, переработка администрацией Обамы Obamacare после ее принятия, а также ее климатическая и иммиграционная политика были большими политическими изменениями, которые никогда не проходили через Конгресс.

Claremonters были особенно расстроены в прошлом году тем, что администрация Обамы использовала Раздел IX, чтобы предписать всем государственным школам ввести политику, благоприятную для трансгендеров, в отношении ванных комнат. «Политическая корректность, — считает Кеслер, — это серьезная и тоталистическая политика, стремящаяся открыть эквивалент огромного лагеря перевоспитания для миллионов неполноценных американцев, которые являются продуктами расизма, сексизма, классизма и так далее.Он поддержал Трампа, потому что кандидату нравилось брать на себя ответственность и за административное государство, и за движение ПК: «Если изменение границ правительства конституционными средствами не было вариантом… тогда что остается, как использовать систему как она есть, и попытаться поставить сильную лидер, один из нас, кто-то, кто может что-то сделать в рамках наших интересов , во главе этого? »

Кеслер также увидел в инстинктах Трампа в отношении иммиграции и торговли возврат к республиканизму XIX века, который, по его мнению, стал актуальным в мире после холодной войны.В конце концов, партия Мак-Кинли и Кулиджа была сторонником тарифов. В партийной платформе 1896 года было заявлено: «Мы возобновляем и подчеркиваем нашу приверженность политике защиты как оплоту американской промышленной независимости и фундаменту американского развития и процветания». В 1924 году платформа Республиканской партии подтвердила это: «Мы верим в защиту как в национальную политику». Кеслер считал, что Трамп использует этот старый республиканизм, отметив, что он был первым из ныне живущих президентом, который положительно использовал слово защита в своей инаугурационной речи.

Что касается внешней политики, то Кеслер также проецирует на импульсы Трампа возвращение к классической американской позиции до Второй мировой войны: подозрительно относиться к многонациональным конфликтам, яростно защищать западное полушарие и привержен прежде всего национальным интересам. Что касается иммиграции, Кеслер видит в Трампе возврат к республиканской платформе 1920 года, которая предлагала ограничить количество иностранцев до «того, что может быть ассимилировано с разумной скоростью, и отдать предпочтение иммигрантам, чьи стандарты аналогичны нашим».Кеслер хочет верить, что Трамп отбросил консервативное движение назад более чем на 70 лет. И его это устраивает.

«Мы бы с радостью обменяли нынешнее правительство на правительство, которое работало в точности так, как было задумано в 1787 году, с поправками 1865 года и вскоре после этого». Трудно найти такое резкое заявление в журнале Kesler Claremont Review, , но это лишь одна из многих провокаций, появившихся в прошлом году в ныне несуществующем групповом блоге Journal of American величие.Блог выглядел как сумасшедший, ощетинившись почти насмешливыми нападками на современный мир, на душных карьерных консерваторов и смешных «воинов социальной справедливости». Его авторами были молодой Штраусиан Юлиус Керин, который сейчас редактирует новый журнал, American Affairs, , и старший ученик Яффо Майкл Антон, который сейчас работает в пресс-службе Совета национальной безопасности.

Антон — самый интересный интеллектуал, стоящий за трампизмом, современной американской версией реакционизма.Он учтивый, заслуженный олицетворение помятого самоучки Стива Бэннона, чиновника Трампа, который только что опубликовал статью о Макиавелли в академическом журнале. Я недавно встретил его за ужином возле Белого дома. Невероятно высокий мужчина, проницательного ума и скрупулезной одежды, Антон — продукт пост-хиппи-Калифорнии, один из многих современных реакционеров, которые отвергли свой рефлексивный юношеский либерализм из-за своего отвращения со стороны политических левых, с которыми они столкнулись в университетском городке — в случае Антона, в Беркли.

Когда-то рядовой республиканец, помощник Джорджа Буша и сторонник войны в Ираке, Антон решительно вышел из рядов в 2016 году и проявил себя как гордый реакционер. Критику Антона нынешнего момента — и его оправдание в поддержку Трампа — лучше всего можно резюмировать с помощью лозунга, принятого в групповом блоге: «Какая разница на данном этапе?» (Это удвоилось как язвительная ссылка на один из комментариев Хиллари Клинтон во время слушаний в Бенгази.) Он прославился своим эссе «Выборы рейса 93», в котором он сравнил Америку в 2016 году с самолетом 11 сентября, захваченным джихадистами, и другими событиями. курс на крушение в Вашингтоне.В таких обстоятельствах он рекомендовал: «Зарядите кабину или погибнете. Вы все равно можете умереть. Вы — или лидер вашей группы — можете попасть в кабину и не знать, как управлять или садить самолет. Нет никаких гарантий. Кроме одного: если не попробуешь, смерть неизбежна. Дело не только в том, что Трамп лучше альтернатив: «Правда в том, что Трамп сформулировал, хотя и неполностью и непоследовательно, правильную позицию по правильным вопросам — иммиграции, торговле и войне — с самого начала.”

Критика Клермонтом административного государства и либеральной элиты, кажется, недостаточна для Антона. Его цель — то, что он довольно злобно называет «партией Давоса» или «Давуази». Это административное государство, ставшее глобальным. С The Economist как своей Библией и его социальным либерализмом и экономическим консерватизмом, превратившимися в неоспоримые догмы, Davoisie, расположенный в Альпах, наслаждается самолюбием. Он регулярно опровергает любую критику глобализации, не видит проблем с массовой иммиграцией и по-прежнему занят празднованием становления все более могущественного Европейского Союза и все более расширяющихся соглашений о свободной торговле между все большим количеством стран.

Антон пришел к выводу, что все это не имеет ничего общего с американским народом и его интересами. Давуази были слишком заняты вытаскиванием иностранцев из бедности и празднованием последнего революционного технического изобретения, чтобы бросить взгляд, скажем, на осажденных жителей Канзаса или Мичигана. Антон восхищался Трампом, писал он в прошлом году, в основном потому, что «он единолично возродил разговоры о том, что правительство в первую очередь служит своим гражданам». Трамп понимал, что американская идея — это договор «для американского народа, а не для иностранцев, иммигрантов (если мы их не принимаем) или кого-либо еще.«После трех месяцев президентства Трампа Антон не изменил своего мнения.

Антон настаивает, что политика важнее экономики. Свободная торговля может стимулировать нашу экономику, способствовать повышению эффективности и способствовать инновациям и благосостоянию, но на разных людей она влияет по-разному. И это важно в условиях демократии. Стабильность, справедливость и единство общества важнее, чем его совокупное богатство, особенно когда, как в последние десятилетия, почти все прямые выгоды достались сверхбогатым, а все затраты были оплачены работающими бедняками.В «Журнале американского величия» Крейн презирал абстракции, столь любимые Давуази: «Не существует« свободной торговли »вне учебников по экономике для студентов, — писал он, — а торговые соглашения существуют именно для того, чтобы определять победителей и проигравших из тех нулевых. -сумма сделок, присущая любой глобальной конкуренции ». Экономическое объединение всей планеты вовсе не обязательно в интересах нации.

Согласно сегодняшним реакционерам, массовая иммиграция тоже не идет.И именно по этой теме — больше, чем по любой другой — абстрактные идеи неореакционеров связаны со страхами, страстями и культурной паникой многих среди населения в целом.

Позиция Журнала американского величия звучит примерно так: экономические выгоды (для капиталистических элит) и мультикультурные прелести (для прогрессивных элит) массовой иммиграции воспринимаются Давуази как должное — и либералами и консерваторами свободного рынка в целом. Если вы живете в крупном мегаполисе с беспрецедентным процветанием и традициями ассимиляции новичков, что вам может не понравиться? А если вы иммигрант, в этих местах полно вакансий, на которые вы с радостью согласитесь.Но если ваша семья живет в сельской местности или в центре города, где этническое разнообразие в прошлом не было нормой и где глобализация резко подорвала традиционные рабочие места для синих воротничков, все немного сложнее.

Массовая иммиграция, утверждают неореакционеры, создает большую конкуренцию за работу для тех, кто не имеет диплома о высшем образовании, и, по законам спроса и предложения, снижает заработную плату для некоторых, даже если это значительно увеличивает прибыль для некоторых. В какой-то момент проигравший гражданин наверняка спросит: почему моя страна приносит пользу иностранцам и новым иммигрантам, многие из которых прибывают нелегально, при этом усложняя жизнь своему собственному народу? И почему не имеет значения, что я думаю? Именно на этот вопрос у Антона есть политический ответ.Сокращение свободы торговли и прекращение массовой иммиграции «улучшило бы экономические перспективы нижней половины нашей рабочей силы в большей степени, чем это могло бы сделать по отдельности», — написал он. «Люди неоднократно говорили« нет »большей иммиграции,« нет »большей свободной торговле … но административное государство не позволит вести себя в том направлении, в котором оно не хочет идти. Следовательно, он должен быть сломан ».

Кроме того, существует культурное влияние массовой иммиграции, которую Давосская партия, живущая в постнациональном мире, отмечает как видение глобального будущего.Неореакционеры соглашаются с этим. Здесь они становятся немного расплывчатыми — неуклюже ходят на цыпочках по вопросу о расе. Они считают, что нация — это не просто случайная группа людей в пределах произвольного набора границ. Это продукт определенной истории и хранилище самобытной культуры. Гражданин должен получить образование, чтобы понимать историю своей страны и гордиться ее культурой и традициями. Отточенная и измененная со временем, эта национальная культура придает решающую легитимность американской политической системе, воспитывая граждан, привыкших к терпимости, самоуправлению и другим гражданским ценностям, которые необходимы демократии для ее функционирования.И поэтому Антон, который вкратце рассказывает о долгой истории успешной интеграции иммигрантов в Америке, обеспокоен наплывом того, что он деликатно называет «нереспубликанскими народами». «Что произойдет, когда Запад перестанет быть западным?» он спросил меня. В блоге он был гораздо более прямым: он написал, что «Ислам и Запад несовместимы» и что мусульманская иммиграция должна быть почти полностью запрещена. В такой стране, как Соединенные Штаты, требуются «люди определенного типа или характера».

Разве все это не кодекс белого национализма? Это, безусловно, то, что называют себя белые националисты, поддерживая Трампа.Когда я прямо спросил Антона о том, считает ли он, что расовая принадлежность имеет значение для национальной идентичности, он на это нехарактерно промолчал: «Я не собираюсь говорить то, что может быть использовано для того, чтобы разрушить мою жизнь и карьеру». Кеслер, когда я столкнулся с ним и с этим, ответил: «Определение« белого »- это политическое определение. Может случиться так, что многие люди, которых мы сейчас считаем по своей природе и неизменно испаноязычными, в конечном итоге окажутся белыми по мере роста их доходов, поскольку их место в обществе со временем меняется так же, как когда-то были итальянцы, поляки и жители Центральной Европы. «второсортные» белые.Кеслер, казалось, описывал страну белых националистов, которая медленно поглощает других, превращая их культурную «инаковость» в интегрированную, но все же в некотором роде «белую» американскую идентичность. «Количество смешанных браков среди афроамериканцев тоже растет», — говорит он мне, и мои глаза расширяются. «Насколько иначе была бы американская политика, если бы Обама называл себя многорасовым, а не черным как таковым… как новый вид американской трансцендентной расы?»

Неореакционное беспокойство по поводу массовой иммиграции усугубляется тем, что они считают переходом административного государства от веры в модель «плавильного котла», в которой все иммигранты ассимилируются с общей американской культурой, к мультикультурной модели, где правительство, бизнес и общество признает разные языки и превозносит этническое разнообразие над национальным единством.Антон отмечает, что Америка сейчас «страна, в которой Эл Гор неправильно переводит e pluribus unum как« из одного, многих », и в его ошибке он более точно соответствует духу нашего времени». Проблемы этнического разделения еще больше усугубляются растущим среди элит мнением о том, что сама Америка в корне является расистской белой конструкцией, и что «ассимиляция», таким образом, является изначально фанатичной идеей.

Это понятие национальной культуры, основанное на общей этнической принадлежности, если не определяемое ею, является еще более сильным в европейских странах, поэтому Брексит так тесно связан с трампизмом.В случае с Британией вопрос о расе сформулирован в рамках эвфемизма, используемого самим британским правительством: «видимое меньшинство» против «невидимого». «С 2001 года население« видимого меньшинства »Великобритании почти удвоилось, с 8 до 14 процентов сегодня», — отметил в прошлом году Бенджамин Шварц, национальный редактор журнала The American Conservative, . «По прогнозам, к середине века он вырастет примерно до 38 процентов». Неужели Великобритания меняется так быстро, что может потерять какую-либо значимую преемственность со своей историей и культурой? Вот вопрос, которым занимаются теперь британские неореакционеры.Премьер-министр Тереза ​​Мэй на своем посту не сказала много памятных вещей, кроме одного: «Если вы считаете, что являетесь гражданином мира, вы — гражданин ниоткуда».

Год назад Антон не согласился со статьей, которую я написал для этого журнала, в которой я описал Трампа как нечто напоминающее платоновское описание тирана, выходящего из упадочной демократии, и утверждал, что мы должны сделать все возможное, чтобы остановить его. Критика Антона заключалась в том, что я был наполовину прав, наполовину неправ. Я был прав, когда видел, что демократия переходит в тиранию, но ошибался, видя способ избежать этого.То, что он называет «цезаризмом», уже здесь, как доказало злоупотребление Обамой исполнительной властью. Следовательно: «Если у нас должно быть Цезаря, кем вы хотите, чтобы он был? Один из них? Или один из ваших (наших)? » Крейн выразился еще более ясно: «Восстановление истинного конституционного — или даже просто компетентного — правительства требует фундаментальной трансформации лежащей в основе культуры и мнения элиты. Это в определенном смысле требует смены режима в Америке ».

Это действительно — явная цель Кертиса Ярвина, который поднимает тревогу Кеслера и Антона по поводу современной Америки на новую головокружительную высоту — а реакционизм — до его логического завершения.Компьютерный программист, которому за 40, он ведет реакционный блог Unqualified Reservations под псевдонимом Mencius Moldbug и заработал культ среди альт-правых. Его грандиозный опус — «Открытое письмо к прогрессивным людям с широкими взглядами» — это одновременно пугающая и занимательная атака почти на все, что образованные западные люди считают самоочевидной правдой. Его критика нашего настоящего заключается не в том, что мы нуждаемся в исправлении, чтобы вернуть нас к традиционным представлениям о национальной культуре и свергнуть административное государство и его элиты; дело в том, что нам нужно взять всю идею человеческого «прогресса» и выбросить ее в мусорное ведро.Дела не пошли плохо ни в 1960-х, ни при прогрессистах. Ярвин считает, что западный ум был испорчен во время самого Просвещения. Сама идея демократии в сочетании с разумом и конституционализмом — чушь: «Вашингтон потерпел поражение. Конституция не удалась. Демократия не удалась ». Его золотая эпоха: эпоха монархов. («Трудно не представить этот мир более счастливым, богаче, свободнее, цивилизованнее и приятнее».) Его решение: «Пришло время для восстановления, для национального спасения, для полной перезагрузки.Нам нужно новое правительство, чистый лист, свежая рука, умная, сильная и справедливая ».

Сначала Ярвин читается как какая-то тщательно продуманная интеллектуальная шутка (а также легендарное упражнение в троллинге). И он пишет в шутливом, шокирующем стиле, на который гораздо больше влияет язвительный веб-дискурс, чем что-либо, скажем, в Claremont Review . Но чем больше читаешь, тем больше кажется, что его идеологические проступки исходят из смертельно серьезного места. Он оспаривает идею о том, что настоящее всегда предпочтительнее прошлого: «Нет веских оснований полагать, что недавние и внутренние правительства лучше, чем правительства древних и иностранных», — пишет он.«Американской республике более двухсот лет. Большой. Безмятежная Венецианская республика просуществовала одиннадцать сотен ». Предположение о том, что вся история неумолимо вела к сегодняшнему славному и демократическому настоящему, является, утверждает он, самодовольным и корыстным заблуждением. Это то, что раньше называлось историей вигов, идея о том, что вся человеческая история привела к демократическим институтам и цивилизационным достижениям либеральной Британии, модели для всего мира. Это рефлексивное ощущение, что мир всегда идет вперед, стало американской ортодоксией, которую почти никто не ставит.Ярвин предполагает, что прогрессивные люди видят недостатки в системе только потому, что прогресс никогда не завершается.

Почему делает так много из нас, что прогресс неизбежен, если никогда не завершится? Ярвин, как и бригада Claremonters и American Greatness, обвиняет во всем элиту, которую он называет вдохновенным названием «Собор», — смесь авторитетных университетов и господствующей прессы. Это работает так: «Университеты принимают решения, на которые пресса дает согласие.Это так же просто, как кулаком в рот. Если эта концепция «производственного согласия» напоминает вам о крайне левом хомскианце, вы не ошибетесь. Но для Ярвина согласие производится не капитализмом, рекламой и корпорациями, а либеральными учеными, экспертами и журналистами. Они просто предполагают, что левый либерализм — единственный рациональный ответ миру. Он утверждает, что демократия «больше не означает, что избранные представители общественности контролируют правительство. Это означает, что правительство реализует научную государственную политику в интересах общества.”

И Собор попросту рухнул. «Если мы представим 20-й век без технического прогресса, мы увидим почти чистый век катастроф», — пишет Ярвин, отчаявшись со своего удобного места для жизни в 21-м веке. Его решение — это не просто тиранический президент, ненавидящий все то, что олицетворяет Собор, но что-то еще более радикальное: «ликвидация демократии, Конституции и верховенства закона, а также передача абсолютной власти таинственной фигуре, известной только как Ресивер, который в процессе превращения Вашингтона в хорошо вооруженную сверхприбыльную корпорацию упразднит прессу, громит университеты, продаст государственные школы и переведет « децивилизованное население » в « безопасные места переселения », где они будут размещены. ‘обязательное ученичество.’”

Это фашизм 21-го века, за исключением того, что «Ресивер» Ярвина допускает полную свободу слова и объединений и не контролирует экономическую жизнь. Внешняя политика? Ярвин призывает к «полному прекращению международных отношений, включая гарантии безопасности, иностранную помощь и массовую иммиграцию». Также исчезает всякая социальная политика: «Я считаю, что правительство не должно обращать внимания на расу — никакой расовой политики. Я считаю, что он должен полностью отделиться от вопроса о том, что его граждане должны или не должны думать — разделения образования и государства.”

И с этой последней провокацией Менсиус Молдбаг исчезает в киберпространстве.

Реакция — это настроение прежде всего, и я хорошо знаю его психологические искушения. Я рос, пропитан традиционной религией, в семье, где патриотизм казался таким же естественным, как дыхание, и я увлекся прошлым, которого больше не существовало. Мне нравилась сельская местность, которая быстро разрушалась из-за развития, христианство, которое подавлялось секуляризмом, и идея Англии, чья слава — так очевидна в литературе, которую я читал, истории, которую я впитал, и архитектуре, которой я восхищался — очевидно рассыпался в прах.Потеря была моей юношеской заботой. Насмешки, которые я получил из-за этого — со стороны большинства моих сверстников, учащихся в средней школе и колледже — повернули меня внутрь и еще больше радикализировали. Я начал упиваться своим отчуждением, обостряя свой интеллектуальный бунт с каждой книгой, которую я проглатывал, и с каждым уроком, который я посещал. В политическом плане я был яростно настроен против истеблишмента, начал подозревать и даже презирать большую часть либеральной элиты и радовался победам Маргарет Тэтчер на выборах.

Итак, мне естественным образом приходит сочувствие к писателям и мыслителям, которые определяют себя чувством утраты.Я вырос из этого во многих отношениях — и депрессия и одиночество, которые часто лежат в основе реакционного ума, постепенно исчезли, когда я почувствовал себя более комфортно в единственном месте, где я действительно мог жить: в настоящем. Но я никогда не сомневался в убедительности многих реакционных идей — и я до сих пор восхищаюсь умами, которые не поддались удобному предположению, что будущее всегда светлее. Я с любовью читаю христианского традиционалиста Рода Дреэра. Его воспоминания о христианской жизни и мышлении на протяжении веков, а также его паника по поводу их исчезновения из нашего мира вызывают горечь.Мы теряем огромную цивилизацию, которая оттачивала ответы на самые глубокие вопросы, которые могут задать люди, заменяя их банальными псевдорелигиями, таблетками, терапией и реалити-шоу. Меня очаровали романы Мишеля Уэльбека, его сожаление о духовной пустоте современности, оцепенение, которое приходит с полностью реализованной сексуальной свободой, снова тоска по священному. Может быть, поэтому, читая все больше и больше о сегодняшней неореакционной мысли, я испытывал ностальгию по аспектам своего собственного прошлого и прошлого Запада.

Потому что в некоторых ключевых моментах реакционеры правы. Большие скачки в истории зачастую на самом деле являются гигантскими скачками назад. Реформация действительно стала началом жестокой межрелигиозной войны. Французская революция действительно выродилась в варварскую тиранию. Коммунистические утопии — якобы волна Елисейского будущего — превратились в кровавые кошмары. Современный неолиберализм, со своей стороны, создал глобальную капиталистическую машину, которая, казалось бы, неподвластна чьему-либо контролю, быстро разрушая климат планеты, уничтожая огромные участки жизни на Земле, в то же время обрекая миллионы американцев на экономический застой и культурное отчаяние.

И на еще более глубоком уровне, чем больше мы узнаем об эволюции человека, тем более иллюзорными становятся определенные идеи прогресса. В своей книге Sapiens , Ювал Ной Харари указывает, что охотники-собиратели были на шесть дюймов выше своих более «цивилизованных» преемников; их диеты были намного более здоровыми; инфекционное заболевание было гораздо реже; они работали меньше и больше бездельничали, чем мы. У них даже не было намного более короткой жизни: если вы пережили огромные опасности детства, вы могли бы дожить до 60 лет, а некоторые дожили до 80 (и остались в своих племенах, а не были отправлены в одинокие дома отдыха).Голод и эпидемии — великие катастрофы в истории человечества — были менее распространены. Харари отмечает еще один парадокс: за сотни тысячелетий мы преодолели голод … но теперь у нас больше шансов умереть от ожирения, чем от голода. Счастье? Во всем мире количество самоубийств продолжает расти.

Некоторые истины о людях никогда не менялись. Мы — племенные существа в самой нашей ДНК; у нас есть инстинктивное предпочтение своего собственного над другими, «своих» над «чужими»; для охотников-собирателей признание чужих угроз было вопросом жизни и смерти.Мы также придумываем мифы и истории, чтобы придать смысл нашей общей жизни. Среди этих мифов — нация, простирающаяся из прошлого в будущее, придающая смысл нашей общей жизни так, как ничто другое не может. Уберите эти повествования или преобразуйте их слишком быстро, и люди потеряют ориентацию. Большинство из нас реагирует на радикальные изменения в нашей жизни, особенно на перемены, которые мы не выбрали, с большим страхом, чем надеждой. Мы можем заглушить боль легальным каннабисом или опиоидами, но, тем не менее, это боль.

Если мы проигнорируем эти более глубокие факты о себе, мы рискуем совершить фатальную ошибку. Жизненно важно помнить, что многокультурные, многорасовые, постнациональные общества являются чрезвычайно новым явлением для человеческого вида, и поддержание их жизнеспособности и стабильности — огромная задача. В глобальном масштабе социальное доверие выше в однородных скандинавских странах, а в Америке, по данным Pew, оно выше в сельской местности, чем в городах.Политолог Роберт Патнэм обнаружил, что «люди, живущие в этнически разнообразной среде, похоже,« садятся на корточки », то есть тянутся сюда, как черепаха». Не очень обнадеживает в отношении человеческой натуры, но и то, чего мы не можем пожелать. Фактически, игнорирование этой истиной американской элитой, ее уменьшение всякого сопротивления культурным и демографическим изменениям как грубого «расизма» или «ксенофобии» только усиливает чувство осады, которое испытывают многие другие американцы.

И стоит ли удивляться, что реакционеры набирают силу? За 50 лет Америка прошла путь от сегрегации до головокружительного мультикультурализма; от традиционных семейных структур к широко распространенным разводам, сожительству и сексуальной свободе; от нескольких уважаемых источников информации до бесконечного потока одноранговых медиа; от карьеры в одной компании на всю жизнь до постоянно растущей потребности в переобучении и перегруппировке; от патриархата к (неполному) гендерному равенству; от гомосексуализма как греха до гомофобии как табу; от христианства, являющегося общей культурой, к секуляризму, которого до нас не существовало ни одно общество.

Когда эта скорость культурных изменений сочетается с углубляющимся — и точным — чувством экономической тревоги, разве шокирует то, что люди хотят отступить в прошлое, возродить национальное государство и вернуться назад к более первобытным и инстинктивным? групповая идентичность? Или что они сомневаются в обещании «прогресса» и ищут козлов отпущения в правящих классах, которые поощряли все это происходить? И разве не очевидно, почему, когда демагог занимает этот культурный вакуум и, наконец, заговорил на этом запретном языке, они трепещут для него?

Наша работа в этих обстоятельствах состоит не в снисхождении, а в вовлечении — или отказе от политики момента (и будущего) в пользу реакции.Линкольн правильно понял динамику в отношении избирателя Трампа: «Предположите, что вы будете диктовать его суждение, или управлять его действиями, или отмечать его как человека, которого следует избегать и презирать, и он отступит внутри себя, закроет все возможности. к его голове и его сердцу; и хотя вашим делом является сама истина, превращенная в самое тяжелое копье, твердее стали и острее, чем сталь, которую можно сделать, и даже если вы бросите ее с большей чем Геркулесовой силой и точностью, вы больше не сможете пронзить его , чем пробить твердый панцирь черепахи ржаной соломой.”

Трагедия нашего времени, конечно же, в том, что президент Обама попытался последовать совету Линкольна. Он как можно чаще обращался к тем, кто голосовал против него. Его политика, как и Obamacare, была направлена ​​на помощь очень работающим беднякам, которые дали Трампу Белый дом. Он пообещал преодолеть красно-синее разделение. Он признал как необходимость правоохранительных органов, так и законный страх афроамериканцев перед враждебными полицейскими. Черный человек, воспитанный белыми людьми, он выступал с речью за речью, пытаясь представить новый нарратив для Америки: рассказ о постепенной интеграции морального прогресса, где можно преодолеть расовые и классовые разногласия.Он критиковал редуктивную разобщенность политики идентичности. И все же он потерпел неудачу. Он не мог предотвратить исчезновение американского среднего класса; он не мог успокоить беспокойные тревоги белого рабочего класса; он не мог остановить реакционную волну, которая сейчас приближается к берегу. Если такой талантливый человек с такой биографией обнаружил, что плюется в ветер, на нас действительно надвигается мощная буря.

Это, конечно, не для защиты неореакционной реакции.Их скрытый расизм беспокоит, а их пессимизм — солипсистская патология. Когда Антон не находит в современности ничего, достойного празднования, но, как он мне сказал, «хорошие рестораны, хорошее вино, высокий уровень жизни», это выглядит как своего рода поза, сознательно слепая ко всем постоянным обновлениям жизни и культура вокруг нас. Когда Уэльбек заставляет одного из своих персонажей вздыхать: «Для человека бессмысленно принести в мир ребенка сейчас», — хихикаю я. Когда Дреер гипервентилирует, что сегодняшняя молодежь «может быть одним из последних поколений того, что называется западной цивилизацией» и что сегодняшние американские христиане должны «жить жизнью, подготовленной к серьезным невзгодам, даже смерти за нашу веру», я принимаю своих собак за ходить.Когда Ярвин настаивает, что «если 20-й век не войдет в историю как золотой век ужасного правительства, то это только потому, что будущее поджидает нас более свежим адом», я проверяю свой аккаунт в Instagram. Здесь есть что-то истерическое, слишком маниакально определенное, более мрачное, чем любое человеческое существо может долго выносить.

И как можно всерьез считать нашу политическую систему и культуру хуже, чем когда-либо прежде в истории? Насколько эгоистичным нужно быть, чтобы отказаться от беспрецедентной свободы для женщин, расовых меньшинств и гомосексуалистов? Или усиление безопасности для престарелых и безработных и более широкий доступ к медицинскому обслуживанию для бедных, а теперь и для работающих бедняков? Сравните воздух, которым мы дышим сегодня, с воздухом 1950-х годов.Сравните религиозную терпимость, которую мы считаем само собой разумеющейся сегодня, с враждой прошлого. Сравните сегодняшнюю расовую интеграцию, пусть даже неполную, с Джимом Кроу. Обратите внимание на исторически низкий уровень преступности по сравнению с недавним прошлым — и отсутствие каких-либо мировых войн с 1945 года. Также за очень долгий период такие ученые, как Стивен Пинкер, обнаружили убедительные доказательства того, что насилие среди людей находится на самом низком уровне с тех пор. вид впервые появился.

Если бы неореакционеры были полностью правы, крах нашего общества наверняка случился бы задолго до этого.Но почему-то беспрецедентное в истории смешение рас и культур не привело к гражданской войне в Соединенных Штатах. Фактически, большинство приветствуют иммиграцию и наслаждаются новой культурой, которую приносят новые иммигранты. В ноябре прошлого года большинство поддержало оппонента Трампа. Америка ассимилировала так много людей раньше, ее культура переливалась в новые формы, не разбиваясь на непоследовательность. Лондон может быть на 40 процентов небелым и отталкивающим для большей части сельской Англии, но это работает, его жители кажутся равнодушными, его культура остается мировой.Европейский Союз в массовом порядке переусердствовал, установив единую валюту и введя жесткую экономию, но его конфликты не привели к массовому насилию, его уровень жизни остается высоким, а достижение мира на континенте намного предпочтительнее резни, разрушившей Европу в последний период. век. Он вполне может пошатнуться, если только умерит себя.

Также одно дело быть бдительным в отношении власти административного государства и пытаться реформировать и модернизировать его; совсем другое — за его отмену.Чем сложнее становится современное общество, тем больше знаний требуется для управления им — и откуда еще этот опыт, как не от профессиональной элиты? В этом отношении у либеральных СМИ нет ничего похожего на монополию, которой они когда-то пользовались. В 21 веке есть два «Собора» — и только один помог создать консервативный Верховный суд, республиканский Конгресс, президента-республиканца и почти рекордное республиканское большинство в государственных учреждениях по всей стране. Нелевые мысли подавляются в академии и в настоящее время подвергаются крайней нетерпимости и даже насилию во многих университетских городках.Это должно измениться. Но некоторые идеи неореакционного подполья — например, идея о том, что углерод не имеет ничего общего с повышением мировой температуры — находятся в подполье неспроста. И все же отрицание изменения климата — де-факто политика американского правительства.

Помимо всего этого, у неореакционеров есть вопиющая проблема, заключающаяся в том, что предлагаемые ими решения настолько радикальны, что у них нет никаких шансов на существование — и было бы очень безрассудно пытаться.Их ярость затмевает их аргументы. Представление о том, что общественное мнение может быть мобилизовано для полной перезагрузки американского правительства в пользу новой формы монархии, как предполагает Ярвин, откровенно безумно. И действительно ли Америка останется страной с белым большинством? Как именно? Может ли экономика США внезапно изменить мировые производственные модели? Может ли Америка просто отказаться от своей глобальной роли и своих давних обязательств перед союзниками?

Конечно, нет. И администрация Трампа изо дня в день доказывает это.Изоляционистская внешняя политика рухнула при первом порыве реальности. Тонко завуалированный запрет на иммиграцию мусульман ничего не дал бы — большая часть исламистского терроризма — доморощенный — и ни к чему не привел. Сообщества, которые когда-то процветали за счет производства или добычи угля, больше не вернутся. Даже самая драконовская массовая депортация иммигрантов без документов не изменит демографическую ситуацию в Америке и не повлечет за собой внезапного повышения заработной платы рабочего класса. Мировая торговля стала слишком устойчивой, чтобы ее можно было повернуть вспять.Демонтаж Obamacare был разрушен сам по себе — не из-за заговора элиты, а потому, что, столкнувшись с его отъездом, большинство американцев возмутились.

Реакция может прояснить ситуацию, если она поможет нам лучше понять огромные проблемы, с которыми мы сейчас сталкиваемся. Но реакция сама по себе не может помочь нам управлять миром, в котором мы живем сегодня — это единственное место, которое имеет значение. Вы начинаете с того, где вы находитесь, а не с того, где вы были или где хотите быть. Нет утопий в будущем или Эдемских садов в нашем прошлом.Есть только сейчас — во всей бессвязной, стонущей, летучей неразберихе. Наша работа, как и все до нас, — сохранять самообладание и делать все возможное.

* Эта статья опубликована в журнале New York Magazine от 1 мая 2017 г.

Связанные

Zero Temptation — журнал Lightspeed

Опубликовано в мае 2014 г. (выпуск 48) | 3084 слова
© 2013 Шон Уильямс. Первоначально опубликовано в качестве бонусной истории в романе Twinmaker: Jump, опубликованном Allen & Unwin.Печатается с разрешения автора.

Представьте себе самое прекрасное место на Земле. Если это безлюдный необитаемый остров, вы были бы рядом. Голубое небо, белый песок, зеленые пальмы, кристально чистая вода, нежно вздыхающий прибой. . . Рай, правда?

А теперь представьте себя в ловушке, откуда нет выхода.

Небеса быстро превращаются в ад.

• • •

«Что значит будка не работает?»

«Я имею в виду, что он не работает. Не спрашивай почему.Это просто не так ».

Это Ронни. Мой лучший друг, ботаник. Она втянула меня в это, и теперь ей лучше вытащить меня из этого.

«Вы можете это исправить?»

«Не один, но VIA поможет. Почему бы тебе не поговорить с остальными? »

Помимо нас, здесь в ловушке находятся еще три человека — я преувеличивал по поводу безлюдности острова — но все остальное правда. Просто проверь мой журнал жизни. В Paradise одна и только одна будка d-mat, и она сломана.

«Ты пытаешься от меня избавиться?»

«Только потому, что мне нужно сосредоточиться.”

Я хочу сказать ей, что из-за этого я чувствую себя хуже, чем бесполезным, но я бы не хотел, чтобы отвлекали ее, или что-то в этом роде.

«Тебе не нужно это регистрировать, Таш. Нет необходимости описывать все ».

«Если я этого не сделаю, как кто-нибудь узнает, что я чувствую?»

Это, я думаю, изъян во всей системе регистрации жизней. Вы можете записывать все: зрение, звук, местоположение, пульс, дыхание, все, что захотите. Но без эмоций ничего. Это просто данные.

Живи этим. Любить это. Зарегистрируйте это. Это слоган. Но если тебе это на самом деле не нравится, какой в ​​этом смысл? Это просто способ заполнить время, которого у меня слишком много.

• • •

К настоящему времени весть дошла до друзей дома. (Нет ничего плохого в нашей связи с Воздухом.) Клер и Либби звонят, чтобы выразить сочувствие и, если я не ошибаюсь, немного развлечься.

Либби: «Так расскажи мне, как ты снова туда попал?»

Я объясняю, как я объяснил своим родителям пять минут назад.Ронни позволил мне совершить прыжок на нулевую широту, чтобы отвлечься от мыслей о Майлсе. Это казалось хорошей идеей. Я имею в виду, что каждый, у кого есть такой друг, как Ронни, знает, что экватор — это самый длинный физический путь вокруг Земли. Они не говорят вам, что это, как ни парадоксально, один из самых быстрых прыжков на широте, потому что с точки зрения интересного в этой группе не так много. Не обижайтесь ни на кого, кто там живет; так оно и есть. В Эквадоре есть вулкан, где на самом деле идет снег.Вот устье Амазонки. На Борнео есть лес. Обломки морского стада Serbia . И есть остров Банаба, население которого обычно равно нулю, а теперь пять: Ронни, я, какой-то старик и его внучка и женщина с бритой головой, которая никому ничего не сказала. В настоящее время она строит замок из песка.

«Просто перестала работать будка. Никто не знает почему. Мы застряли здесь, может быть, навсегда ».

«Прошёл всего час».

Клер пытается меня успокоить, и я знаю, что не должна быть такой королевой драмы.Но не то чтобы в последнее время мне не хватало драмы.

«По крайней мере, ты отвлекаешься от всего этого».

В этом она права. Меня бросил Майлз, и это действительно отстой, и это помогает оставить все плохое позади. Это включает и будку, говорю я себе. Стоики, которых всегда цитирует мой папа, говорили мне, что нужно беспокоиться о вещах, которые я могу изменить, а не о вещах, находящихся вне моего контроля.

Ронни: «Куда ты идешь?»

«Для прогулки по пляжу. Можешь также наслаждаться этим, пока я здесь.Вы не против, а? »

«Нет, вперед. Не теряйся ».

Это заставляет меня улыбаться. Заблудиться где ? Я, наверное, обойду остров через пять минут.

Но остров преподносит сюрприз: он больше, чем я думал, и через полчаса я все еще иду.

• • •

Я записываю подробности для потомков.

Температура и влажность воздуха. Скорость и направление ветра. Оболочка, похожая на миниатюрное человеческое ухо.Несколько разных видов пальмовых и пляжных трав. Молодой светловолосый бог поднимается из прибоя, одетый в самые узкие шорты, которые я когда-либо видел. . . .

Есть фотографии, я знаю. Мне не нужно его описывать. Но мне нужно. Он такой красивый. Плотные влажные локоны. Капельки, похожие на драгоценные камни, цепляются за его грудь и плечи. Глаза голубые, как небо. Пальцы правой руки выпрямляются, чтобы помахать рукой. Я вхожу в журнал, даже когда пробую слова на своем языке, воображая, что одновременно пробую его на вкус. Соль, думаю. Майлз кто?

Подождите. Он машет рукой мне.

«Я ждал тебя», — говорит он, и его голос состоит из коры дерева и меда, возможно, с небольшим количеством дыма, добавленным для хорошей меры.

«А?»

Я хочу писать сонеты и рисовать их на его коже соболиной кистью, но на данный момент это лучшее, что я могу сделать.

«Чего мы ждем? Давай выбираться отсюда.»

Я чуть не упал в обморок. Ронни все портит.

«VIA говорит, что будка не сломана. Это было физически взломано. Кто-то его саботировал, кто-то на острове ».

Я думаю о старике и его внучке, и о лысой женщине с ее замком из песка. Население: человек шесть. Часть меня немного умирает.

«Попался», — говорю я ей. «Кому-нибудь нравится этот парень?»

Возникает шквал семантической активности, когда все внимание переключается на меня. Внезапно я стал намного больше, чем ворчливым пляжным путешественником, которого лучше оставить дуться одному.

«Занимай его», — говорит миротворец с другого конца света. «Мы будем там, как только будка снова заработает».

«Не торопитесь», — хочу сказать я им, но я не застрахован от того, что он не только саботажник, но и убийца. Я прекрасно понимаю, что на мне верх от купальника, накидка и больше ничего. Но и он тоже. Я знаю, что в его одежде нет ничего более серьезного, чем обычно.

Я должен физически заставить себя отвести взгляд.В моем журнале жизни регистрируется румянец. Это слово явно не подходит для того, чтобы выразить то, что я чувствую.

• • •

Я: «Я не тот, кем ты меня считаешь».

Он: «Вот дерьмо».

«Извините».

Что я говорю? Мне не жаль. Он саботировал будку, и я застрял на этом дерьмовом острове. Красота не является защитой, хотя она в некоторой степени помогает облегчить задачу, которую я получил, — занять его до того, как ПК придут и заберут его.

«Вы террорист?»

Он корчит лицо, которое на любом другом выглядело бы некрасиво.

«Не волнуйтесь. Я не причиню тебе вреда «.

«Это да?»

«ВСЕ не террористическая организация. Мы считаем, что d-mat опасен, вот и все.

«Вы когда-нибудь им пользовались?»

«Нет.»

«Так откуда ты знаешь?»

Он пожимает плечами, и плавный танец его грудных мышц на мгновение сводит меня с ума.

«Если вы не используете d-mat, как вы сюда попали?»

«Я прыгнул с парашютом с дирижабля».

«Ага, верно».

«Нет, правда.”

«А как ты собирался уйти? Катапульта? »

Он смотрит назад, на изгибающийся край бескрайнего океана.

«Ялик. Кто-то должен был меня здесь встретить. Девушка. Вы уверены, что это не вы? »

«Положительно».

«Позор».

«Не делай этого.»

«Что делать?»

«Вы знаете. Улыбка.»

«Что плохого в улыбке? Мне нравятся твои волосы.»

На этой неделе зеленый. Он флиртует со мной? Боже, пожалуйста, нет.Я чувствую, что весь мир знает о том, что происходит. Но сейчас я не могу перестать вести журнал. Вероятно, это считается доказательством. Возможно, это даже убережет меня. Если поблизости действительно есть лодка (что бы это ни было) и еще один террорист, мои линзы и журнал жизни могут быть всем, что удерживает меня от похищения или того хуже.

Живи, веди дела и процветай. Это еще один слоган движения за сохранение жизни. Я планирую сделать все три в ближайшем будущем.

«Давай прогуляемся, ладно?»

«Я должен ждать здесь.”

«Сейчас это не имеет значения. Твои друзья не придут.

«Тогда идите, а я останусь посмотреть, что будет».

«Может, они вообще не приедут. Может, тебя подставили.

Впервые он выглядит неуверенным.

«Они бы этого не сделали».

Тогда мне его жаль. Он моего возраста. Он застрял в неизвестности. Он ждет спасения, как и я. Что плохого в том, чтобы быть с ним любезным? ПК следят за каждым его шагом, и я уверен, что он знает это так же остро, как и я.

«Хорошо. Мы оба подождем.

«Могу я называть вас Наташей?»

Я на мгновение удивлен, но быть скептиком к матам не означает, что ты полный луддит, даже если тебя зовут Дэррил. Он взял мое имя из моего публичного профиля так же, как я взял его.

«Таш. Не придумывай смешных идей ».

• • •

Песок теплый даже в тени. Я чувствую это через повязку. Извиваясь пальцами ног, я копаюсь в более прохладные слои. Он вытянулся рядом со мной, невероятно худощавый и великолепный.Вот когда я замечаю.

«Эй, у тебя шесть пальцев на ногах».

Он сгибает ноги, и я должен признать, что немного смущен.

«Они тебе не нравятся? Я унаследовал их от матери ».

«А ее мать до нее?»

“Нет. Она их получила от d-mat. Мне повезло, что у нас вообще есть пальцы на ногах. Или ноги ».

Я автоматически падаю, и он убирает раздражающие фаланги.

«Серьезно, Таш. Все время что-то идет не так. Вы не слышите о них, потому что VIA хранит их в тайне.”

«Вы слышите об ошибках. Один был в прошлом году в Австралии. Два человека погибли ».

«Совершенная непогрешимость — это само определение неправдоподобия. Они пропускают достаточно, чтобы создать впечатление, будто они говорят правду. Но ошибок больше, чем вы осмеливаетесь вообразить. Такие люди, как мама, спрятаны под ковер и забыты, как будто их никогда и не существовало ».

Это звучит как аргумент, который он выучил наизусть. Он, наверное, слышал это всю свою жизнь, и если это поможет ему разобраться в его странных ногах, я не могу ему в этом завидовать.Но он делает гораздо больше, чем просто верит в странные вещи.

«Как саботаж в будках d-mat помогает?»

«Я действительно ничего не повредил. Просто введите код или два, чтобы замедлить работу ».

Ронни: «Спроси его о коде».

«Ты скажешь мне код?»

«Может быть, позже. Куда спешить?

«Я сказал тебе перестать так улыбаться».

«Я серьезно: Куда спешить?» Вы носитесь по миру, как будто ни на что нет времени.Вы когда-нибудь останавливались, чтобы осмотреться? Нет никакого преступления в том, чтобы заставить вас делать это на некоторое время.

«Я посмотрел вокруг, спасибо. На необитаемых островах все в порядке, но я бы не хотел жить на одном из них ».

«Никто тебя об этом не просит, Таш. Я просто хочу, чтобы вы подумали о том, что делаете с собой. Подумайте, что эти машины делают с вами. Тебя это не беспокоит? Вы не беспокоитесь о том, что может пойти не так? »

«Неужели вы, , не волновались, когда выпрыгнули из этого дирижабля?»

«Это другое.”

«Как?»

«Парашют либо благополучно спустит меня на землю, либо нет. У меня не было шансов, что это разорвет меня на части и создаст копию, которая будет думать только о мне «.

Снова Ронни: «Спроси его еще раз об этом коде».

Но меня ужалил его комментарий.

«Я не думаю, что я — это я. Я знаю, что Я — это я, точно так же, как ты знал, что ты был собой, когда проснулся сегодня утром ».

«Сон отличается от d-matting.”

«Вы думаете, что многое другое, хотя на самом деле оно одинаково».

«Как просыпаться — это то же самое, что строить заново с нуля?»

«Потому что дело не в атомах. Речь идет о том, что делают атомы . Вот как вы можете определить, когда кто-то спит или когда он бодрствует. Это один и тот же материал, только в один момент человек здесь, а в следующий — нет. Вот как работает d-mat ».

«Не совсем, Таш».

«Да, правда, только наоборот.Кто-то в пути, а потом они там. Ничего не разорвано, кроме того, что осталось ».

«Но это были вы. Вы, , остались позади ».

Я бью его по плечу. «Почувствуй это? Это был я. Я здесь, весь я, и благодаря тебе я загорел. Если бы тебе было все равно, ты бы купил лосьон, чтобы наложить на меня.

Это заставляет его замолчать. К тому же он немного покраснел, так что я считаю это двойной победой.

Ронни: «Таш, если он скажет тебе этот код, я смогу починить будку быстрее.”

Да, я понял. Я просто наслаждаюсь спором.

«Давайте не будем сидеть здесь и спорить весь день. Дайте мне код, и мы пойдем разными путями ».

Он светлеет, что немного угнетает мое эго, пока он не говорит: «У меня есть идея получше».

«У вас все-таки есть солнцезащитный крем?»

“Нет. Ты можешь пойти со мной ».

«Ты настоящий?»

«Конечно, я настоящий. Ялик скоро будет здесь. Разве ты не хочешь знать, каково это — находиться в открытом океане с ветром в волосах и брызгами на лице? »

«Звучит неудобно.”

«Может быть. Я никогда не делал этого сам. Но я хочу попробовать , , и я думаю, что это важно, не так ли? Разве где-то получает так же важно, как где-то ? »

Я открываю рот и снова закрываю его. Я не знаю, что на это ответить. Я могу сказать ему, что он ошибается, но часть меня готова признать, что он частично прав. Если честно, в этом была проблема Майлза. В конце концов, мы были вместе по привычке, никогда никуда не собирались и обречены быть несчастными, пока один из нас не сделает что-нибудь с той колее, в которой мы оказались.Что он и сделал, и вот я сейчас сижу на пляже с самым красивым мальчиком, которого я когда-либо встречал.

Я мог бы сказать красивому мальчику, что ялик не прибывает, что он никуда не собирается на мгновение и что он может использовать эту идею, но затем я вижу точку на горизонте, и он видит это тоже, и мы оба встаем, по мере того, как он становится все больше и ближе, медленно растворяясь в вершине маленькой лодки, которая скользит по вершине низких волн, едва касаясь воды в спешке, чтобы добраться до пляжа.Женщина с черными волосами машет рукой над головой.

«Это моя поездка».

«Спасибо, Мистер Очевидно».

«И это твой последний шанс».

Мы не обращаем внимания на лодку, смотрим только друг на друга. Мир никогда не узнает, насколько я соблазнен в этот момент. Мое горло так сдавлено, что я с трудом могу произнести односложное слово.

«Пройдено».

«Хорошо. Твоя потеря.»

Потом он бежит по пляжу, и я могу писать целые сочинения о его ягодицах.Буквально по им.

«Эй! Подожди! »

Я преследую его, не ожидая, что он остановится, но он останавливается. Он поворачивается в песчаном ливне, и я вот-вот нахожусь на него. То, что происходит дальше, совершенно неожиданно. Он хватает меня и целует на глазах у всего мира, и на секунду я вообще не думаю. Я не этого хотел. Это именно то, что я хотел.

Я его отталкиваю.

«Код, ты осел».

«А, да.Извините. Это: ВИА дует. ”

Он ухмыляется мне, когда бежит к лодке, и оглядывается через плечо не менее четырех раз, как будто убеждаясь, что я не передумаю. Он разочарован? Я не могу сказать. Я чувствую себя дураком, но все равно машу рукой.

Ронни: «Все в порядке, Таш. ПК уже в пути ».

Слишком поздно, слишком рано. Как часто вы застреваете на необитаемом острове с горячим парнем, который оказывается террористом?

блин блин блин.

• • •

Ронни ждет меня у будки, когда я вернусь со своим эскортом. ПК встретили меня, идя другим путем, и повели меня обратно, по одному с обеих сторон, как бы охраняя меня. Но лодка благополучно улетела. Я смотрел, как он ускользнул обратно к горизонту, как скользящий камень, и исчез за краю мира.

Старик и его внучка все еще на острове. Они присоединились к лысому цыпленку и делают гигантскую скульптуру из песка, которая выглядит так, будто хочет быть китом.Или ракета. Ребенок главный, так что кто знает?

«Отличная работа, получить этот код. Совершенно предан ».

Ронни лукаво ухмыляется, и я не могу сказать, думает ли она, что я притворялся поцелуем или нет. Лучше, чтобы она не знала этого.

«Как вы думаете, из меня получится отличный шпион? Я, , думаю, что из меня получится отличный шпион ».

Я сейчас так переживаю, Майлз. Это то, что я хочу записать для потомков.

Взявшись за руки, мы переходим к следующей остановке нашего пути.

Понравилась эта история? Вы можете поддержать нас одним из следующих способов:

Трамп и евангелический соблазн

Одна из самых необычных вещей в нашей нынешней политике — действительно, одно из самых выдающихся событий в недавней политической истории — это лояльная приверженность религиозных консерваторов Дональду Трампу. Президент получил четыре пятых голосов белых евангельских христиан. Это был более высокий уровень поддержки, чем у Рональда Рейгана или Джорджа У.Буш, сам откровенный евангелист, никогда не принимал.

Биография и убеждения Трампа вряд ли более несовместимы с традиционными христианскими моделями жизни и лидерства. Прошлые политические позиции Трампа (когда-то он поддерживал право на частичный аборт), его характер (он хвастался сексуальным насилием над женщинами) и даже его язык (он ввел в президентский дискурс слова киска и говнюк ). Более естественно вести религиозных консерваторов к экзорцизму, чем к союзу.Это мужчина, который жестоко разрекламировал свои измены, сделал тревожные сексуальные комментарии о своей старшей дочери и хвастался размером своего члена на сцене дебатов. Его адвокат, как сообщается, организовал выплату 130 000 долларов порнозвезде, чтобы отговорить ее от раскрытия предполагаемой связи. Однако религиозные консерваторы, которые когда-то придерживались государственных стандартов PG-13, теперь зевают при таких маневрах NC-17. Мы очень далеко от Книга Добродетелей .

Сторонники Трампа склонны отвергать моральные сомнения по поводу его поведения как брезгливость по отношению к президентскому «стилю».Но проблема в явно нехристианском содержании его ценностей . Непреклонный материализм Трампа — его уравнение финансового и социального успеха с человеческими достижениями и достоинствами — является отрицанием христианского учения. Его трайбализм и ненависть к «другим» прямо противоположны радикальной этике любви к ближнему, принятой Иисусом. Поклонение силе и презрение Трампа к «проигравшим» больше напоминают Ницше, чем Христа. Блаженны гордые. Блаженны безжалостные. Блаженны бессовестные.Блаженны алчущие и жаждущие славы.

И все же можно привести убедительные доводы в пользу того, что голоса евангелистов стали решающим фактором в невероятной победе Трампа. Сам Трамп определенно ведет себя так, как будто он так и думает. Многие люди, причины и группы, которые Трамп обещал защищать, были быстро отстранены или принесены в жертву во время непродолжительного президентства Трампа.Однако работа администрации с белыми евангелистами была совершенно последовательной.

Религиозные лидеры, поддерживающие Трампа, нашли открытую дверь в Белом доме — то, что Ричард Лэнд, президент Южной евангелической семинарии, называет «беспрецедентным доступом». В свою очередь, они сплотились вокруг администрации в трудные для нее времена. «Ясно, что эта русская история — ерунда», — объясняет пастор мега-церкви Паула Уайт-Каин, которая обычно не известна как эксперт в области права или кибербезопасности.Пастор Дэвид Иеремия сравнил Джареда Кушнера и Иванку Трамп с Иосифом и Марией: «Это как Бог использовать молодую еврейскую пару для помощи христианам». По словам Джерри Фалуэлла-младшего, евангелисты «нашли президента своей мечты», что кое-что говорит о нынешнем качестве евангельских мечтаний.

Лояльность Трампу привела к все более сложным и самоуничижительным требованиям. И, похоже, нет предела тому, что терпят некоторые евангельские лидеры. Такие фигуры, как Фалуэлл и Франклин Грэм последовали примеру Трампа в поддержке судьи Роя Мура на декабрьских выборах в Сенат в Алабаме.Это религиозные лидеры, которые всю свою сознательную жизнь оплакивали культурный и моральный упадок. Однако они публично поддержали кандидата, которого неоднократно обвиняли в сексуальных домогательствах, в том числе с 14-летней девушкой.

В январе, после сообщений о том, что Трамп назвал Гаити и африканские страны «дерьмовыми странами», пастор Роберт Джеффресс быстро встал на его защиту. «Если не считать приписываемой ему лексики, — писал Джеффресс, — президент Трамп попал в цель в своих чувствах.После того, как появились сообщения о том, что адвокат Трампа заплатил порно-звезде Сторми Дэниэлс деньги, чтобы скрыть их предполагаемый сексуальный контакт, Грэм поручился за «заботу Трампа о христианских ценностях». Тони Перкинс, президент Совета по семейным исследованиям, утверждал, что Трампу следует дать «муллиган» за его прошлую неверность. Можно только представить взрыв возмущения, если бы президента Барака Обаму достоверно обвинили в аналогичных преступлениях.

Моральные убеждения многих евангельских лидеров стали функцией их пристрастия.Это не просто легковерие; это полная коррупция. Ослепленные политическим трайбализмом и ненавистью к своим политическим оппонентам, эти лидеры не видят, как они подрывают дела, которым они когда-то посвятили свою жизнь. Мало что осталось от явно христианского общественного свидетельства.

Как недавно написал в The New Yorker выдающийся евангелический пастор Тим Келлер, который не является сторонником Трампа, «« евангелисты »использовали для обозначения людей, которые заявляли о высоких моральных принципах; теперь в популярном употреблении это слово почти синоним слова «лицемер».Так что неудивительно, что в прошлом году Принстонское евангелическое братство, 87-летнее служение, убрало слово «Е» из своего названия, превратившись в «Принстонское христианское братство»: слишком многие студенты идентифицировали этот термин с консервативной политической идеологией. . Действительно, ряд серьезных евангелистов дистанцируются от слова по тем же причинам.

Я считаю это желание понятным, но не убедительным. Некоторые слова, такие как стратегические замки, заслуживают защиты, и среди них евангельских .Хотя этот термин, как известно, трудно определить, он, безусловно, включает в себя «рожденный свыше» религиозный опыт, приверженность авторитету Библии и упор на искупительную силу Иисуса Христа.

Я вырос в евангелической семье, ходил в евангелическую церковь и среднюю школу, а подростком начал следовать за Христом. Проучившись год в Джорджтаунском университете, я перешел в Уитон-колледж в Иллинойсе, который иногда называют «Гарвард евангельского протестантизма», где я изучал богословие.Я работал в евангелической некоммерческой организации Prison Fellowship, прежде чем стать штатным сотрудником сенатора Дэна Коутса из Индианы (одного из выпускников Уитона). На Капитолийском холме я нашел множество партнеров-евангелистов, которые пытались дать определение «сострадательному консерватизму». И как политический советник и главный спичрайтер президента Джорджа Буша-младшего я видел, как евангелические лидеры, такие как Рик и Кей Уоррен, могут быть принципиальными и неутомимыми защитниками в глобальной борьбе со СПИДом.

Из-за этого опыта я не решаюсь отказаться от слова евангелический .Они также делают более болезненным видение осквернения этого слова. Коррупция политической партии достойна сожаления. Извращение религиозной традиции политикой является трагедией, которая позорит тех, кто в ней участвует.

Как такое важное и достойное восхищения стало таким позорным? Для многих людей, включая меня, этот вопрос включает как интеллектуальный анализ, так и личную тревогу. Ответ возник примерно на 150 лет назад и связан с культурными и политическими сдвигами, которые произошли задолго до Дональда Трампа.Это история о том, как влиятельное и культурно уверенное религиозное движение превратилось в маргинальное и обеспокоенное меньшинство, ищущее политической защиты под крылом такого человека, как Трамп, наименее традиционно христианская фигура — по темпераменту, поведению и очевидным убеждениям — чтобы взять на себя президентство в живой памяти.

Понимание того, что эволюция, требует понимания ценностей, которые когда-то вдохновляли американский евангелизм. Это механизм, который был поврежден при падении с большой высоты.

Моя альма-матер, Уитон-колледж, была основана аболиционистами-евангелистами в 1860 году под руководством Джонатана Бланшара, символической фигуры северного евангелизма середины XIX века. Бланшар был частью поколения радикальных недовольных, порожденных Вторым великим пробуждением, религиозным возрождением, затронувшим жизни миллионов американцев в первой половине XIX века. Он был пресвитерианским священником, основателем нескольких радикальных газет и борцом с рабством.

В годы, предшествовавшие гражданской войне, северные евангелисты считали связь между морализмом и заботой о социальной справедливости. Они по-разному выступали за воздержание, гуманное обращение с умственно отсталыми и тюремную реформу. Но в основном они боролись за конец рабства. Действительно, Уитон приветствовал как афроамериканских студенток, так и студенток, и служил остановкой на подземной железной дороге. В истории 39-го полка добровольческой пехоты штата Иллинойс пехотинец Эзра Кук вспоминал, что «беглые рабы были в полной безопасности в здании колледжа, даже если не было предпринято никаких попыток скрыть их присутствие.

Бланшар изложил свои убеждения в обращении 1839 года, сделанном в Оберлин-колледже, под названием «Совершенное состояние общества». Он проповедовал, что «каждый истинный служитель Христа является универсальным реформатором, чья задача, насколько это возможно, исправлять все зло, которое навязывает человеческие заботы». В другом месте он утверждал, что «рабство — это не одиночный, а социальный грех». Он добавил: «Я основываю свое противодействие рабству на единокровности Нового Завета. Все люди равны, потому что они одной равной крови.

В этот период евангелизм в значительной степени был идентичен господствующему протестантизму. Евангелисты сильно различались по своим деноминационным убеждениям, но они единодушно соглашались с необходимостью личного решения принять Божью благодать через веру во Христа. Евангелист Чарльз Г. Финни, который был президентом Оберлин-колледжа с 1851 по 1866 год, описал свой опыт обращения следующим образом: «Я мог чувствовать это впечатление, как волна электричества, проходящая через меня. Действительно, казалось, что это приходит волнами и волнами жидкой любви.

В политике евангелисты были склонны отождествлять Новую Англию, а затем и всю страну, с библейским Израилем. Во многих проповедях Америка описывалась как место, обособленное для божественных целей. «Некоторая нация, — сказал евангелистский служитель Лайман Бичер, — сама свободна, была необходима, чтобы трубить в трубу и поддерживать свет». (Дочь Бичера Харриет Бичер-Стоу была среди основателей этого журнала.Бремя этого призвания было коллективной обязанностью оставаться добродетельными в вопросах, от прекращения рабства до прекращения нарушения субботы.

Это не было пропагандой теократии, и лидеры евангелистов не закрывали глаза на риски слишком близких отношений с мирской властью. «Необдуманное объединение религии с политикой во времена Кромвеля, — утверждал Бичер, — вызвало в Англии ненависть к евангелической доктрине и благочестию, которая не утихает и по сей день». Тем не менее, немногие евангелисты отрицали бы, что заветные отношения Бога с Америкой требуют более высокого стандарта личной и общественной морали, чтобы это божественное благословение не было утрачено.

Возможно, наиболее важным было то, что до Гражданской войны евангелисты были в основном постмилленаристами, то есть они верили, что последнее тысячелетие истории человечества будет временем мира для мира и временем расширения христианской церкви, кульминацией которой станет Второе пришествие Христа. Таким образом, они были оптимистами, которые думали, что человеческие усилия могут помочь ускорить наступление этой обещанной эры — убеждение, которое поощряло как социальную активность, так и глобальную миссионерскую деятельность. «Евангелисты обычно считали почти любой прогресс свидетельством продвижения королевства», — отмечает историк Джордж Марсден в книге «Фундаментализм и американская культура ».

В середине 19-го века евангелизм был преобладающей религиозной традицией в Америке — — вера, уверенная в своем социальном положении, уверенная в своем божественном призвании, приветствующая прогресс и с надеждой на будущее. Пятьдесят лет спустя он терял интеллектуальную и социальную почву на всех фронтах. Спустя двадцать пять лет это стало национальной шуткой.

Ужасы гражданской войны серьезно подорвали социальный оптимизм, лежащий в основе постмилленаризма.Труднее было поверить в существование религиозного золотого века, в который входил Антиетам. В то же время индустриализация и урбанизация ослабили традиционные социальные связи и создали впечатление морального хаоса. Массовая иммиграция католиков и евреев изменила облик и духовное самовосприятие страны. (В 1850 году католики составляли около 5 процентов населения. К 1906 году они составляли 17 процентов.) Евангелисты изо всех сил пытались представить себе разнообразную, а некоторые считали выродившуюся Америку избранной, благочестивой республикой своего воображения.

Но именно серия важных интеллектуальных достижений наиболее эффективно вбила клин между евангелизмом и элитарной культурой. Более высокая критика Библии — научное движение из Германии, которое разбирало человеческие источники и развитие древних текстов — поставила под сомнение корни, точность и историчность книги, которая составляла основной источник авторитета евангелистов. В то же время теория эволюции предложила новое объяснение происхождения человека. Сторонники эволюции, а также те, кто самым решительным образом ее отрицал, восприняли эту теорию как альтернативу религиозным описаниям — и во многих случаях самой христианской вере.

Религиозные прогрессисты искали точки соприкосновения между христианской верой и новой наукой и высшей критикой. Многие соединили свою веру с Социальным Евангелием — постмилленаризм, лишенный чудес, с социальной реформой, пришедшей на смену Второму пришествию.

Религиозные консерваторы, напротив, восстали против этой стратегии приспособления в серии увольнений и судебных процессов, направленных на сохранение контроля над семинариями. (Дядя Вудро Вильсона Джеймс потерял работу в Колумбийской теологической семинарии за то, что признал эволюцию совместимой с Библией.) Но эта тактика в целом имела обратный эффект, и семинария за семинарией, колледж за колледжем подпадали под влияние современных научных и культурных предположений. Чтобы оспорить прогрессивные идеи, религиозные ортодоксы опубликовали серию книг под названием Основы . Отсюда и термин фундаментализм , задуманный в духе отчаянной реакции.

Фундаментализм придерживался традиционных религиозных взглядов, но не предлагал возврата к более старому евангелизму.Вместо этого он отреагировал на современность таким образом, что отрезал его от собственного прошлого. Реагируя на высшую критику, он стал упрощенным и чрезмерно буквальным в своем чтении Священных Писаний. Противодействуя эволюции, она стала антинаучной в своей общей ориентации. Противодействуя Социальному Евангелию, он стал рассматривать всю концепцию социальной справедливости как опасную либеральную идею. Этот последний момент составил то, что некоторые ученые назвали «Великим поворотом событий», который имел место примерно с 1900 по 1930 год.«Все прогрессивные социальные проблемы, — пишет Марсден, — будь то политические или частные, стали подозрительными среди возрожденческих евангелистов и были отведены на очень второстепенную роль».

Этот общий пессимизм в отношении направления развития общества отразился в переходе от постмилленаризма к миллениализму до . С этой точки зрения, нынешняя эпоха имеет тенденцию не к прогрессу, а, скорее, к упадку и хаосу под влиянием сатаны. Новая, лучшая эпоха не начнется до Второго пришествия Христа, единственного, кто способен навести порядок.Никакие человеческие усилия не могут ускорить этот день или в конечном итоге спасти обреченный мир. По этой причине социальный активизм считался несущественным для самой важной задачи: работы по подготовке себя и помощи другим в подготовке к окончательному приговору.

Изгнание фундаментализма из культурного мейнстрима драматически завершилось в здании суда Теннесси в 1925 году. Уильям Дженнингс Брайан, самый выдающийся христианский политик своего времени, был настроен против Кларенса Дэрроу и теории эволюции на «обезьяньем суде» Скоупса. в котором преподавателя из Теннесси судили за преподавание теории в средней школе.Брайан выиграл дело, но не страну. Журналист и критик Х. Л. Менкен представил признанный историей отчет, назвав Брайана «папой из жестяных горшков в поясе Coca-Cola и братом одиноких пасторов, которые полусмерть трясутся в оцинкованных железных шатрах за железнодорожными станциями». Фундаменталисты стали комическими фигурами, склонными к снисходительности мирового уровня.

Из истории в значительной степени ускользнуло то, что Брайан был борцом за мир в качестве госсекретаря при Вудро Вильсоне и что его политика предвещала Новый курс.И Менкен в конечном итоге оказался расистом, антисемитом и защитником евгеники. В фундаменталистско-модернистской полемике победитель был только один. «В течение примерно тридцати пяти лет, — отмечает социолог Джеймс Дэвисон Хантер в книге American Evangelicalism , — протестантизм перешел от позиции культурного доминирования к позиции когнитивной маргинальности и политического бессилия». Активизм и оптимизм сменились гниющим недовольством утраченным статусом.

Фундаменталисты не были пассивными в изгнании. Они создали сеть учреждений — радиостанций, религиозных школ, общественных организаций, — которые в конечном итоге составили здоровую субкультуру. Между тем страна становилась менее светской и более гостеприимной для религиозного влияния. (В 1920 году церковное членство в Соединенных Штатах составляло 43 процента. К 1960 году оно составляло 63 процента.) Ряд лидеров, включая богослова Карла Генри и евангелиста Билли Грэма (отца Франклина Грэма), возмутились фундаменталистской неуместностью. .Книга Генри «« Беспокойная совесть современного фундаментализма » оказала большое влияние на привлечение к большему культурному и интеллектуальному развитию. Это возрождение нашло свое наиболее полное выражение в лице Грэхема, который покинул фундаменталистское гетто, пообщался с президентами и представил публике более привлекательную версию евангелизма — термин, который преднамеренно использовался в качестве контраста с более старым, более узким фундаментализмом.

Не всех впечатлили. Когда Грэм планировал массовые евангелизационные собрания в Нью-Йорке в 1957 году, теолог Рейнхольд Нибур выступил с передовой статьей против его «мелочного морализаторства». Но нападки Нибура на Грэма вызвали значительную реакцию даже в либеральных теологических кругах. Во время 16-недельного «крестового похода», который разыгрывался до переполненных залов, к Грэму однажды ночью в Мэдисон-Сквер-Гарден присоединился не кто иной, как Мартин Лютер Кинг-младший.

Со временем евангелизм получил своего рода реванш в своем историческом соперничестве с либеральным христианством. .Приверженцы последнего постепенно находили для воскресенья лучшие занятия, чем посещение прогрессивных служб. В 1972 году почти 28 процентов населения принадлежали к протестантским церквям. Сейчас эта цифра значительно ниже 15 процентов. Однако на протяжении этих четырех десятилетий евангелисты стабильно составляли примерно 25 процентов населения (хотя в последнее время эта доля снизилась). Когда его старый богословский соперник угас — или, точнее говоря, рухнул, — стойкость евангелистов стала ощущаться как импульс.

С возвращением этой большей институциональной уверенности в себе евангелисты могли ожидать, что они будут играть большую роль в определении культурных норм и стандартов.Но их надежды натолкнулись на сексуальную революцию вместе с другими быстрыми социальными изменениями. Моральное большинство появилось примерно в то же время, когда фактическое большинство все больше и больше чувствовало себя более комфортно с разводом и парами, живущими вместе вне брака. Евангелисты испытали на себе силу растущего числа и здоровых субкультурных институтов, даже когда элитные институты — от университетов до судов и Голливуда — решительно отвергали традиционные идеалы.

В результате основной евангелический политический нарратив является враждебным, злобным рассказом об агрессии культурных соперников евангелизма.В удивительно свободной стране многие евангелисты считают свои права хрупкими, свои институты — как находящиеся под угрозой, а их достоинство — как оскорбленные. Самая крупная религиозная демографическая группа в Соединенных Штатах, представляющая примерно половину республиканской политической коалиции, считает себя осажденным и неуважительным меньшинством. Таким образом, евангелисты стали одновременно более вовлеченными и более отчужденными.

Общий политический настрой евангелической политики оставался решительно консервативным, а также решительно реактивным.После позорного игнорирования (или даже противодействия) движению за гражданские права белые евангелисты активизировались по ограниченному кругу вопросов. Они защищали христианские школы от регулирования во время правления Джимми Картера. Они боролись против решений Верховного суда, которые жестко ограничивали школьные молитвы и отменяли многие государственные ограничения на аборты. Социолог Натан Глейзер описывает такие усилия как «оборонительное наступление» — своего рода морально возмущенный отпор современному миру, который, по мнению евангелистов, стал враждебным и репрессивным.

Это отношение успешно использовалось современной республиканской партией. Евангелистов, которые были отчуждены секуляризмом сторонников выбора, выдвигаемым кандидатами в президенты от Демократической партии, по сути убедили присоединиться к коалиции Рейгана. «Я знаю, что вы не можете меня поддержать, — сказал Рейган на евангелической конференции в 1980 году, — но я поднял этот вопрос только потому, что хочу, чтобы вы знали, что я поддерживаю вас». Напротив, во время своей президентской кампании четыре года спустя Уолтер Мондейл предупреждал о «радикальных проповедниках», а его напарница Джеральдин Ферраро осуждала «экстремистов, контролирующих Республиканскую партию».Нападая на евангелистов, Демократическая партия оставила им относительно легкий выбор.

Лидеры, появившиеся в евангелизме, значительно различались по тону и подходу. Билли Грэм был некритическим священником по отношению к сильным мира сего. (Его желание угодить было увековечено на одной из пленок Никсона, в комментариях, свидетельствующих о президентском антисемитизме.Джеймс Добсон, основатель Focus on the Family, был колючим пророком, постоянно угрожал выйти из республиканской коалиции, если не будет сохранена социально-консервативная чистота. Джерри Фалуэлл-старший и Пэт Робертсон (последний из которых сам баллотировался на пост президента в 1988 году) пытались быть политическими деятелями. И после своего драматического обращения в свою веру Чак Колсон, известный под названием Уотергейт, основал Prison Fellowship в попытке возродить некоторые из старых аболиционистских настроений как сторонника тюремной реформы.Тем не менее, большая часть этого разнообразия была размыта в общественном сознании: религиозное право использовалось как общий эпитет.

Где эта история оставила политическое участие евангелистов?

Для начала, современному евангелизму недостает важной интеллектуальной составляющей. Ему не хватает модели или идеала политического участия — организующей теории социального действия. В течение того же столетия от Бланшара до Фолуэлла католики развили последовательную, всеобъемлющую традицию социальных и политических размышлений.Католическая социальная мысль включает в себя приверженность солидарности, согласно которой справедливость в обществе измеряется отношением к его самым слабым и наиболее уязвимым членам. И он включает в себя принцип субсидиарности — идею о том, что человеческие потребности лучше всего удовлетворяются небольшими и местными учреждениями (хотя высшие учреждения несут моральную ответственность за вмешательство, когда местные терпят неудачу).

На практике это действует как требование «если, то» для католиков, великолепно усложняя их политику: если вы хотите называть себя сторонником абортов, вы должны выступить против дегуманизации мигрантов.Если вы критикуете обесценивание жизни посредством эвтаназии, вы должны критиковать обесценивание жизни расизмом. Если вы хотите, чтобы вас считали сторонником семьи, вы должны поддерживать доступ к медицинскому обслуживанию. Наоборот. Доктринальное целое требует широкого и последовательного взгляда на справедливость, который — при добросовестном применении — пересекает категории и клише американской политики. Конечно, американские католики обычно игнорируют католическую общественную мысль. Но, по крайней мере, он у них есть. У евангелистов нет собственной подобной традиции, которую следует игнорировать.

Итак, где евангелисты берут свою теорию социальной активности? Было бы обманом говорить (как, вероятно, большинство евангелистов) «Библия». В конце концов, христианская Библия может быть неприятным документом: в разных местах она предлагает одобрительные отчеты о геноциде и рекомендует побивать камнями непокорных детей. Некоторая интерпретирующая теория должна возвышать Золотое правило над этикой железного века и применять этот высший идеал к трагическим компромиссам в общественной жизни. Не имея эквивалента католической социальной мысли, многие евангелисты, кажется, находят свою теорию, просто следуя контурам политического движения, которое в настоящее время защищает и эксплуатирует их.Руководители религиозных консерваторов часто подозрительно похожи на политические приоритеты консерватизма движений. Fox News и ток-радио оказывают гораздо большее влияние на политическую идентичность евангелистов, чем официальные заявления религиозных конфессий или Национальной ассоциации евангелистов. В этом христианском политическом движении христианское богословие категорически не является главным мотивирующим фактором.

Более того, политическая повестка дня евангелистов сузилась из-за своей в высшей степени реактивной природы.Вместо того, чтобы выбирать свои собственные программы, евангелисты были вовлечены в серию социальных и политических дебатов, начатых другими. К чему такая глупая проблема духовно бесплодной молитвы в государственных школах? Из-за того, что в 1962 году судья Хьюго Блэк признал его неконституционным. Почему такой напрасный упор на конституционную поправку, запрещающую аборты, которая никогда не пройдет? Потому что в 1973 году судья Гарри Блэкмун поместил право на аборт в конституционную полутень. Почему в настоящее время делается упор на религиозную свободу? Поскольку 2015 Obergefell v.Решение Ходжеса о легализации однополых браков вызвало опасения по поводу принуждения.

Дело не в том, что секуляризация, аборт и религиозная свобода — это тривиальные вопросы; они чрезвычайно важны. Но время и акцент евангельских ответов внесли свой вклад в широкое понимание того, что евангельское политическое участие является негативным, критичным и оппозиционным. Этот направленный фокус также создал разрушительное впечатление, что христиане одержимы сексом. Большая часть светской общественности слышит от христиан только о вопросах сексуальности — от предписаний о противозачаточных средствах до прав геев и использования трансгендерами туалета.И хотя религиозные люди действительно верят, что сексуальная этика важна, характер современного религиозного участия создает неправильное представление о том, насколько они важны по отношению к другим важным вопросам.

Потенциал роста евангелической социальной активности был проиллюстрирован важной, но в значительной степени упускаемой из виду инициативой, свидетелем которой я стал во время работы в Белом доме. Чрезвычайный план президента по оказанию помощи в связи со СПИДом (pepfar) — крупнейшая в истории нация инициатива по борьбе с одной болезнью — отчасти возник из чувства морального долга, изложенного Джорджем У.Евангелическая вера Буша. Объясняя и защищая программу, Буш постоянно ссылался на Луки 12:48: «Кому много дано, много и требуется». Pepfar также обязан своим существованием странному политическому альянсу либеральных защитников глобального здоровья и евангелистских лидеров, которые имели особое положение и влияние на республиканских членов Конгресса. Эта форма евангельского социального взаимодействия была не ответом на светскую агрессию, а реакцией на огромную гуманитарную потребность и продемонстрировала сиюминутный акцент на социальной справедливости, который помог спасти миллионы жизней.

Этому достижению сейчас уделяют мало внимания светские либералы или религиозные консерваторы. В эпоху Трампа евангелические лидеры редко выдвигали этот тип вопросов на передний план, хотя некоторые пытались провести реформу уголовного правосудия и борьбу с современным рабством. Отдельные христиане и евангельские служения борются с болезнями, которые можно предотвратить, переселяют беженцев, лечат наркоманию, содержат приюты для бездомных и заботятся о приемных детях. Но такие опасения находят ограниченное коллективное политическое выражение.

Частично причина, по которой такие вопросы не стоят на повестке дня евангелистов, несомненно, кроется в относительной этнической и расовой изолированности многих белых евангелистов. Конечно, многие афроамериканцы придерживаются евангельских богословских взглядов, как и все большее число латиноамериканцев. Тем не менее, евангелические церкви, как и другие церкви и молельные дома, по воскресеньям, как правило, разделяются. Почти все конфессии с большим количеством евангелистов менее разнообразны в расовом отношении, чем страна в целом.

Сравните это с католической церковью, в которой более одной трети латиноамериканцев.Это, естественно, расширило приоритеты католицизма, включив в него нужды и права недавних иммигрантов. Во многих евангелических сообществах эти потребности остаются далекими и теоретическими (хотя успешные евангелические церкви в городских районах сейчас испытывают такое же разнообразие и расширение социальных интересов). Или подумайте о контрастном поведении белых и афроамериканских евангелистов при голосовании на прошлогодней гонке в Сенате в Алабаме. Согласно опросам на выходе, 80 процентов белых евангелистов проголосовали за Роя Мура, а 95 процентов черных евангелистов поддержали его оппонента-демократа Дуга Джонса.Эти две группы населяют два совершенно разных политических мира.

Евангелисты также имеют постоянную проблему со своим публичным голосом, что может быть неприятно апокалиптическим. «Мы находимся на грани потери» Америки, — заявляет евангелистский писатель и радиоведущий Эрик Метаксас, — «как мы могли потерять ее во время гражданской войны.Франклин Грэм слишком живо заявляет, что страна «резко упала с доски морального ныряния в выгребную яму человечества». Подобная гипербола может быть лишь риторической стратегией, акцентирующей внимание на апокалипсисе. Но приписывание порочности и упадка Америке также отражает последовательное и (пока) разочарованное убеждение в том, что Второе пришествие, возможно, не за горами.

Трудность такого подхода к общественной жизни — помимо безумно пессимистического описания нашей ущербной, но замечательной страны — состоит в том, что он упрощает и подрывает все политическое предприятие.Политика в условиях демократии, по сути, антиапокалиптическая, основанная на идее, что активные граждане способны улучшить нацию. Но если до полуночи остались считанные минуты, тогда какой в ​​этом смысл? Обычные пути политической реформы бесполезны. Никакие переговоры или компромиссы не будут иметь большого значения по сравнению со Вторым пришествием.

Более того, в своих доводах о культурном упадке и упадке евангелисты в некоторых весьма заметных случаях выбрали неправильные кошмары.Наиболее примечательно то, что они совершили решающую ошибку, выбрав эволюцию в качестве главного аргумента в противоречии с современностью. «Борьба между эволюцией и христианством — это смертельный поединок», — утверждал Уильям Дженнингс Брайан. «Если эволюция победит… Христианство переходит в –, но не внезапно, конечно, но постепенно, потому что они не могут стоять вместе». Многие люди его происхождения верили в это. Но их сопротивление было тщетным по одной неопровержимой причине: эволюция — это факт. Это объективно верно, основанное на неопровержимых доказательствах.Отрицая это, евангелисты поставили под сомнение всю свою точку зрения на реальность. По сути, они настаивали на том, что христианская вера требует бегства от разума.

Это было глупо и ненужно. Нет значимой теологической разницы между творением посредством божественного вмешательства и творением посредством естественного отбора; оба согласуются с верой в целенаправленную вселенную и с серьезной интерпретацией библейских текстов. Евангелисты поставили перед своими соседями и детьми совершенно ненужный камень преткновения, побуждая каждого молодого человека, любящего науку, отвергнуть христианство.

Что, если бы Брайан и другие представители его поколения предпочли возражать против евгеники, а не эволюции, против социального дарвинизма, а не против дарвинизма? В конце концов, учебник, о котором идет речь в деле Скоупса, назывался A Civic Biology и призывал к стерилизации умственно отсталых. «Эпилепсия и слабоумие, — гласит текст, — это увечья, которые не только несправедливо, но и преступно передавать потомкам.«Что, если бы это было предметом возражений Брайана? Менкен, несомненно, все равно посмеялся бы. Но моральные и богословские приоритеты евангельского христианства сложились бы иначе. И страхи евангелистов в конечном итоге были бы оправданы позорной историей евгеники в Америке и более строгим применением этой практики за границей. Вместо этого Брайан выбрал эволюцию — и в конце концов делу человеческого достоинства не послужило сокрытие человеческого происхождения.

Последствия значительны, особенно для молодого поколения.Согласно недавнему опросу, проведенному христианской исследовательской фирмой Barna, более половины христианских подростков считают, что «церковь отвергает многое из того, что наука говорит нам о мире». Это может быть одной из причин того, что в Америке самые молодые возрастные группы наименее религиозны, что со временем изменит базовый уровень религиозности нации. Более трети миллениалов заявляют, что они не принадлежат ни к какой религии, что на 10 пунктов выше, чем в 2007 году. Считайте это ироническим достижением религиозных консерваторов: общее снижение идентичности с самой религией.

К началу нового тысячелетия многие, включая меня, были убеждены, что религиозный консерватизм как политическая сила угасает. Его крупные лидеры старели и уходили. Его институты, казалось, теряли свой авторитет и влияние. Кампания Буша 2000 года была попыткой обратиться к религиозным избирателям на новой основе. «Сострадательный консерватизм» был задуман как политическое применение католической социальной мысли — попытка служить бедным, бездомным и зависимым, стимулируя работу частных и религиозных некоммерческих организаций.Усилия были искренними, но в конечном итоге были подорваны сопротивлением конгресса и республиканцев и затмились глобальным кризисом. Тем не менее, я считал, что старая евангелическая модель социальной активности исчерпала себя и что что-то более позитивное и принципиальное находится в недалеком будущем.

Я ошибался. Фактически, евангелисты окажутся очень уязвимыми для послания обиженного, склонного к упадку популизма. Дональд Трамп мог почти повторить апокалиптические предупреждения Метаксаса и Грэма, когда заявил: «Наша страна катится в ад.Или: «Мы не видели ничего подобного, кровавой бойни во всем мире». Учитывая общий уровень религиозных знаний Трампа, он, вероятно, понятия не имел, что адаптирует премилленаризм к популизму. Но когда кандидат говорил об Америке, которая находится в упадке и движется к разрушению, которое может быть возвращено к величию, только вернув уверенность прошлого, он играл резонансными аккордами евангельского убеждения.

Трамп последовательно изображает евангелистов такими, как они себя представляют: меньшинство, с которым плохо обращаются, нуждающееся в защитнике, играющем по мирским правилам.Христианство находится «в осаде», — сказал Трамп аудитории Университета Свободы. «Наслаждайтесь возможностью быть аутсайдером», — добавил он позже: «Примите ярлык». По сути, Трамп утверждает, что защита христианства — это работа хулигана.

Это правда, что поскольку христианским больницам или колледжам угрожает их религиозная свобода из-за враждебных судебных процессов или государственных органов, они имеют полное право защищать свою институциональную идентичность — выступать за принципиальный плюрализм.Но это отличается от того, как евангелисты считают себя, истерически и с жалостью к себе, угнетенным меньшинством, которому требуется сильный человек, чтобы спасти его. Вот как Трамп пригласил евангелистов взглянуть на себя. Он относился к евангелизму как к группе интересов, нуждающейся в защите и предпочтениях.

Известная компания евангельских лидеров, включая Добсона, Фалуэлла, Грэма, Джеффресса, Метаксаса, Перкинса и Ральфа Рида, приняла это представление о себе. Их оправдание часто откровенно утилитарно: все недостатки Трампа стоят его консервативных судебных назначений и более благоприятного отношения к христианам со стороны правительства.Но они пошли гораздо дальше скупого, благоразумного расчета. Они купались в доступе к власти и давали ссылки на персонажей в разгар скандала. Грэм осудил критиков реакции Трампа на насилие во время митинга сторонников превосходства белой расы в Шарлоттсвилле, штат Вирджиния («Позор политикам, которые пытаются обвинить @POTUS»). Добсон объявил Трампа «младенцем-христианином» — политическое проявление благодати, граничащее с богохульством. «Жаловаться на темперамент @POTUS или говорить, что его поведение не является президентским, больше не актуально», — написал в Твиттере Фолвелл.«[Дональд Трамп] единолично изменил определение поведения« президентского »с фальшивого, неудачного и отрепетированного на подлинное, успешное и приземленное».

Замечательно слышать, как религиозные лидеры защищают ненормативную лексику, насмешки и жестокость как признаки подлинности и отвергают приличие как мертвый язык. Каким бы ни было политическое наследие Трампа, его президентство было катастрофой в сфере норм. Это огрубило нашу культуру, дало разрешение на издевательства, усложнило нравственное воспитание детей, подорвало стандарты общественной честности и поощряло цинизм в отношении политического предприятия.Фолвелл, Грэм и другие служат религиозным прикрытием для морального убожества, подмигивая дрянному поведению и поощряя снятие социальных ограничений. Вместо того, чтобы защищать свои убеждения, они дают превентивное отпущение грехов своим политическим фаворитам. И это, даже по чисто политическим меркам, подрывает те дела, которые они преследуют. Если закрывать глаза на эксплуатацию женщин, это, конечно же, не помогает выдвигать аргументы в защиту жизни. Это существенно подрывает движение, которое в конечном итоге должно изменить не только состав судов, но и взгляды общественности.Придав политике первостепенное значение, эти евангельские лидеры перестали быть моральными лидерами в каком-либо значимом смысле.

Но если оставить в стороне вопросы приличия, евангелисты рискуют репутацией своей веры в вопросах расы. В конце концов, Трамп приписал кенийское гражданство Обаме, стереотипировал мексиканских мигрантов как убийц и насильников, заявил о несправедливом обращении в федеральном суде на основании мексиканского происхождения судьи, предпринял попытку введения неконституционного запрета на использование мусульман, что было двусмысленно на протестах в Шарлоттсвилле (согласно ). The New York Times ), что нигерийцы никогда не «вернутся в свои хижины» после визита в Америку, и отвергает иммигрантов из Гаити и Африки как нежелательных по сравнению с норвежцами.

Для некоторых политических союзников Трампа расистские выражения и аргументы являются частью его обращения. Для евангельских лидеров они должны быть источником беспокойства. Учитывая историю рабства и сегрегации в Америке, расовые предрассудки представляют собой особую категорию морального зла. Борьба с расизмом вдохновила религиозное сознание евангелистов 19 века и афроамериканских активистов за гражданские права 20 века. Сохранение расизма обвиняет многих белых христиан на Юге и в других местах в лицемерии.Американцы, которые ошибаются в этом вопросе, не понимают природы своей страны. Христиане, заблуждающиеся в этом вопросе, не понимают самых элементарных требований своей веры.

Вот неприятная реальность: я не верю, что большинство евангелистов являются расистами. Но каждый твердый сторонник Трампа решил, что расизм не является моральным дисквалификацией президента Соединенных Штатов. И это нечто большее, чем политический компромисс. Это раскрытие нравственных приоритетов.

Если должны применяться утилитарные расчеты, они должны применяться полностью. Эти евангелистские лидеры связали христианскую веру с расизмом и нативизмом, чтобы получить политическую выгоду. Они связали христианскую веру с женоненавистничеством и издевательством над инвалидами. Они связывали христианскую веру с беззаконием, коррупцией и обычным обманом. Они связали христианскую веру с моральным заблуждением по поводу превосходящего зла превосходства белой расы и неонацизма.Мир полон трагических выборов и компромиссов. Но за это человек? Для это причина?

Стоит отметить, что некоторые евангельские лидеры предлагают альтернативные модели социальной активности. Рассмотрим Тима Келлера, который, возможно, является самым влиятельным сторонником более политически и демографически разнообразного евангелизма. Или Рассел Мур, президент Комиссии по этике и религиозной свободе Южной баптистской конвенции, который демонстрирует, насколько моральный консерватизм может быть одновременно принципиальным и всеобъемлющим.Или Гэри Хоген, основатель Международной миссии правосудия, который является одним из ведущих мировых активистов против современного рабства. Или епископ Клод Александр из Парковой церкви в Северной Каролине, который был сильным голосом примирения и милосердия. Или Фрэнсис Коллинз, директор Национального института здоровья, который демонстрирует глубокую совместимость подлинной веры и достоверной науки. Или влиятельная учительница Библии Бет Мур, которая предупреждала об ущербе, который наносится, «когда мы продаем наши души, чтобы купить наши победы.Или писатель Питер Венер, который перестал называть себя евангелистом, даже если он олицетворяет самые лучшие слова.

Евангелизм вряд ли можно назвать монолитным движением. Все вышеперечисленные лидеры подтвердили бы, что происходит значительная смена поколений: молодые евангелисты менее склонны к политическим расколам и ожесточению и больше озабочены социальной справедливостью. (В ходе опроса, проведенного прошлым летом, почти половина белых евангелистов, родившихся с 1964 года, поддержали однополые браки.) Евангелисты по-прежнему играют важную роль в политических коалициях, выступающих за тюремную реформу и поддерживающих американские инициативы в области глобального здравоохранения, особенно в отношении СПИДа и малярии. Они делают хорошую работу в мире через организации помощи, такие как World Vision и Samaritan’s Purse (замечательная организация помощи, президентом и главным исполнительным директором которой является Франклин Грэм). Они совершают бесчисленные акты любви и сострадания, которые делают местные сообщества более справедливыми и щедрыми.

Все это, возможно, является прочной основой для евангельского выздоровления.Но было бы ошибкой считать, что проблема ограничивается несколькими безответственными лидерами. Эти лидеры представляют явное большинство движения, которое остается самым лояльным элементом коалиции Трампа. Евангелисты в целом стремятся стать щитом и мечом Трампа. Они его армия помощников.

Это самая странная история: как многие евангелисты утратили интерес к порядочности и как религиозная традиция, вызванная благодатью, стала определяться негодованием. Это плохо для Америки, потому что религия, если ее правильно рассматривать и применять, имеет важное значение для общественной жизни страны.Старый «однокровность» христианской антропологии — вера в неотъемлемую и равную ценность всех человеческих жизней — побудил веками сострадательное служение и социальные реформы. Религия может быть носителем совести. Он может мотивировать жертвовать ради общего блага. Это может усилить благородство политического предприятия. Он может бороться с дегуманизацией и возвышать цели и идеалы общественной жизни.

Демократия — это не просто набор процедур. У него есть моральная структура. Ценности, которые мы прославляем или клеймем, в конечном итоге влияют на характер нашего народа и государственного устройства.Демократия не требует от своих лидеров безупречной добродетели. Но есть набор ценностей, придающих власть власти: сочувствие, честность, порядочность и сдержанность. Можно подумать, что легитимация жестокости, предрассудков, лжи и коррупции — это такие вещи, которым религиозные люди рождены противостоять, а не благословлять. Это искажение евангельской веры растрачивает репутацию чего-то ценного: не только видение человеческого достоинства, которое захватило Бланшар, но и электрические волны благодати Финни.В лучшем случае вера — это избыток благодарности, попытка жить так, как будто мы любимы, хрупкая надежда на что-то лучшее по ту сторону боли и смерти. И это милое перо весит больше, чем любая политическая выгода.

Трудно представить, чтобы что-то, что вы так глубоко цените, дискредитировано так всесторонне. Евангельская вера сформировала мою жизнь, как и жизни миллионов людей. Евангелическая история дала мне образцы совести. Евангелические учреждения дали мне знания и целеустремленность.Друзья-евангелисты разделили мои радости и печали. А теперь само слово приобрело ненужную дурную славу.

Это результат, когда христиане становятся одной группой интересов среди многих, борясь за блага за счет других, вместо того, чтобы искать блага для всех. Христианство — это любовь к ближнему, иначе оно заблудилось. И это ставит перед евангелистами неотложную задачу: спасти свою веру от ее худших лидеров.

Категория: Искушение | Tabletalk

• Печатный выпуск
• Подписка

• Печатный выпуск
• О
• Подписка

Отмена

Категория

Тесты для статьи

Мэтью Миллер

Октябрь 2021 г.

Наркомания и идолопоклонство

Др.Эд Уэлч

август 2016

июнь 2009 г.

февраль 2006 г.

Дуглас Келли

Октябрь 2003 г.

• Печатный выпуск

• О

• Подпишитесь

  📸 © Hugo Aldén